М. Воловикова - Представления русских о нравственном идеале
Первая запись о 1 мая («праздник рабочих») сделана в 1924 году. Упоминается «комсомольская свадьба» родственника. У Дмитрия Ивановича родилась еще одна дочь и через две недели умерла.
В 1925 году сделана всего одна запись. В 1926 году у Дмитрия Ивановича родился еще один сын и внучка. За 1927 год запись нескольких событий и ни одного упоминания праздника, а за 1928 год кроме хозяйственных записей упоминается (впервые) день рождения. Несколько записей жизненных событий в 1929 году (одно из них – поездка в Ленинград). И вот 15 февраля 1930 года: «Состоялось постановление о переходе от единоличного ведения сельского хозяйства к коллективному»[96]. В течение 1931 года Дмитрий Иванович то попадает в «кулаки», то оправдывается судом и возвращается в колхоз. В 1932 году запись:
«Подрубили и уронили верх колокольни. Конец Пречистыя. С 1-го января 1932 года церковь в селе Башках перешла в ведение РИКа и перестраивается в клуб. Верх церкви снимается и назначен подрубить второй этаж. Так пришел конец Пречистыя (название церкви)»[97].
В тексте появляются речевые штампы новой эпохи: 1933 год – «впервые засветились электричеством лампочки Ильича»; 1934 год – Киров «убит выстрелом от злодейской руки». Дневник отмечает открытие клуба, первый прилет аэроплана…. Через год на Дмитрия Ивановича и сына Сергея обрушивается настоящая беда: их объявляют «вредителями». Сергея Дмитриевича отправляют в ссылку, где он и умирает в 1937 году. Этой записи предшествуют восторженные слова Дмитрия Ивановича о только что (1936 год) принятой «сталинской» Конституции. По ним видно: повторенные много раз всеми средствами пропаганды (радио и проч.), эти словесные штампы становятся как бы собственным текстом человека: «Новая Конституция является небывалой первой Социалистической Конституцией в мире, дающей равные права трудящимся страны без различия национальностей, пола и т. д. Вводятся всеобщие тайные выборы. Уничтожается эксплуатация человека человеком»[98].
Так исподволь, незаметно на протяжении восемнадцатилетнего периода происходит вторжение нового времени лживых лозунгов о «правах трудящихся» взамен прежнего времени годового праздничного круга, укорененного в Ветхозаветной мудрости, которую с такой любовью цитировал этот образованный, работящий, разумный и глубоко порядочный крестьянин Белозерского края.
Ныне эти земли трудно узнать – они явно обезлюдели. Но красота и духовная мощь этих мест не исчезли, они пребывают здесь всегда: в Ферапонтовских фресках Дионисия, в красоте природы и в людях – добрых, кротких и светлых…
«Кащеева цепь»
Ровесником Дмитрия Ивановича был очень хороший русский писатель Михаил Пришвин. И творчество его связано с северным краем. Первой книгой, принесшей ему известность, стала книга о путешествии по русскому северу «В краю непуганых птиц». Пришвин прожил долгую жизнь. Основа его книги «Кащеева цепь» – автобиографическая. Работая над ней, он использовал свои дневниковые записи. Но частично дневник Пришвина опубликован отдельным изданием.
Дневник писателя отразил на своих страницах те же годы перелома, что и записи крестьянина из Вашек. Есть моменты, которые буквально совпадают в этих двух дневниках. Касаются они коллективизации и слома и закрытия церквей. А вот начало заметно отличалось.
Хотя русская интеллигенция до Октябрьской революции с увлечением играла в революционное движение, Пришвина всегда отличала любовь к родной земле, природе, к простым людям. После записи от 27 февраля 1917 года: «Наступили великие и страшные дни»[99], уже 21 мая он замечает: «…и так вся Россия говорит речи, и никто ничего не делает, и вся Россия сплошной митинг людей»[100]. И рефреном через все эти тревожные дни и месяцы проходит вопрос: «А о том, как теперь в глубине России люди живут, все еще ничего не известно»[101]. 8-го сентября Пришвин пишет: «Брошена земля, хозяйство, промышленность, семья, все опустело, все расщепилось, в десятый раз умерли всякие покойники: Тургенев, Толстой, закрыты университеты, еле-еле живут люди в городах, получая 12 ф. хлеба в день»[102]. Но сам же рассказывает, что «всякие покойники» – это надежда России на выздоровление.
Рассказ такой. Настя – прислуга писателя Ремизова, друга Михаила Пришвина, приносит с базара новость: «Россия погибает» (далее – по тексту записи от 30 декабря 1917 г.):
«– Неправда, говорим мы ей, – пока с нами Лев Толстой, Пушкин и Достоевский, Россия не погибнет.
– Как, спрашивает, – Леу?
– Толс-той.
– Леу Толс-той.
Пушкина тоже заучила с трудом, а Достоевский легко дался: Пушкин, Лев Толстой и Достоевский стали для Насти какой-то мистической троицей.
– Значит, это они нами правят?
– Ах, Настя, в том-то и дело, что им не дают власть, вся беда, что не они. Только все-таки они с нами. <…>
Как-то на улице против нашего дома собрался народ и оратор говорил народу, что Россия погибнет и будет скоро германской колонией. Тогда Настя в своем белом платочке пробилась через толпу к оратору и остановила его, говоря толпе:
– Не верьте ему, товарищи, пока с нами Леу Толстой, Пушкин и Достоевский, Россия не погибнет»[103].
Читая дневниковые записи тех лет, мы видим, что русские люди словно разделились на две группы: интеллектуальную элиту и народную стихию. Революция только обнажила раскол, произошедший гораздо раньше. Пушкин, Достоевский, Толстой (периода «Войны и мира»), Тургенев чувствовали этот раскол и последствия его отразили в своем творчестве, тогда как о последних русских символистах Пришвин записал в своем дневнике: «Непосредственное чувство жизни своего (страстно любимого) народа совершенно их покинуло»[104].
Художественная литература в России всегда была больше, чем литература. Дмитрий Сергеевич Лихачев объяснял этот факт особым отношением к печатному слову, к книжности как таковой. По священным книгам в Древней Руси учились грамоте и нравственному закону. Русская литература наследовала эти нравственную и просветительскую модальности. Художественные образы соединяли разрозненные события общественной и личной жизни в единое целое, служили интерпретации и пониманию происходящего. Герой имел лицо и имя, совершал поступки по отношению к другим людям[105]. Позднее, в идеологических приемах революционной агитации широко использовался именно язык образов[106].
Итак, писателю дано соединить противоречивые черты в одном герое, и через поступок героя эти противоречия разрешить. Для русской литературы всегда был характерен интерес именно к нравственному поступку, либо (как в случае с Раскольниковым) – осознанию последствий нарушения нравственного закона.
В сентябре 1917 г. Михаил Пришвин записал в своем дневнике:
«Мы теперь дальше и дальше убегаем от нашей России для того, чтобы рано или поздно оглянуться и увидеть ее. Она слишком близка к нам была, и мы о ней гадали, но не видели; теперь, когда убежим, то вернемся к ней с небывалой любовью»[107].
Писатель остался в России и пережил с нею много «переломных» лет. В страшном 1918 году он отметил в своем дневнике:
«Однажды поздно ночью этой зимой шел я по улице пустынной, где грабили и раздевали постоянно. Иду я и думаю: “Проскочу или не проскочу?” – совершенно один иду, и вот показывается далеко другой человек. Оружия нет со мной, а кулак на случай готовлю и держу его так в кармане, будто вот-вот выхвачу револьвер. Тот, другой, приближается, всматриваюсь: книжка в руке, слава Тебе, Господи! С книжкой человек не опасен, он друг мой. Неведомый друг мой с книжкой в руке, вам пишу это письмо из недр простого русского народа»[108].
Находясь в родном именье Хрущево, он записал 24 сентября 1918 г.:
«Ночью на страшной высоте где-то под самыми звездами, чуть слышные, летели дикие гуси, – на мгновенье колыхнулось прежнее чувство красоты и великого смысла их перелета, а потом исчезло, как излишняя роскошь»[109].
Пришвин так любил природу и чувствовал землю, что в этих своих качествах не отрывался от народа, хотя по рождению и образованию, полученному в Европе, он принадлежал к высшим классам российского общества. В 1918 году ему пришлось пережить гибель сада, любимого им как живое существо[110]. Это Михаил Пришвин заметил особенность русских людей: под влиянием «бунта жестокого и беспощадного» не щадить природу и ничего вокруг «до основанья», а потом с той же энергией кинуться восстанавливать разрушенное. Запись от 10 апреля 1918 г.:
«Издали слышатся удары топора, я иду посмотреть на человека, который так издевается над природой. Вот он сидит на огромном в три обхвата парковом дереве, очищая сучья топором, распиливает труп. Мне больно за это: я знаю, не больше как через год мысли этого человека переменятся, и он будет сажать деревья. Его мысль очень короткая, но дереву такому надо расти больше ста лет, как может он приближаться со своей короткой мыслью к этому чудному дереву»[111].
