Карен Армстронг - Библия: Биография книги
Быть может, наиболее важной составляющей этой Торы с духовной точки зрения был сам Ездра[79]. Он был священником, «усердным писцом Торы Моисеевой» и хранителем традиции[80]. Но он также представлял новый тип священнослужителя: богослова, который «страстно желал вопрошать (ли-дрош) Тору, данную Яхве, устанавливать законы и уложения и учить им народ Израиля»[81]. Он предлагал нечто отличное от обычного наставления священника в обрядах и ритуалах. Библейский автор подчёркивает, что «была на нём рука Господня» — фраза, традиционно используемая для описания тяжести божественного вдохновения, снизошедшего на пророка[82]. До вавилонского пленения священники имели обыкновение «вопрошать» (ли-дрош) Яхве, бросая жребии, для чего использовались священные предметы, называемые Урим и Туммим[83]. Новый провидец был не гадателем, а богословом, способным истолковать священные писания. Практика мидраша (толкования, экзегезы) навсегда сохранит это чувство вопрошания[84]. Изучение Торы было не научной задачей, а духовным поиском.
И всё же чтению Ездры предшествовала угроза исключения из общины и захвата имущества. За чтением последовало более мрачное собрание на площади перед храмом, во время которого люди стояли, дрожа под зимним дождём, заливавшим город, и слушали, как Ездра приказывал им отпустить своих иноплемённых жён[85]. Отныне сынами Израиля признавались только члены Голы и те, кто соблюдал требования Торы, как официального свода законов Иудеи. Всегда существовала опасность, что увлечение Писанием может перейти в чрезмерную приверженность традициям, могущую вызывать разногласия и жестокость.
Чтение Ездры знаменует начало классического иудаизма, религии, связанной не только с получением и сохранением божественного откровения, но и с его постоянным толкованием[86]. Закон, прочтённый Ездрой, был абсолютно неизвестен людям, которые плакали от страха, слыша его впервые. Излагая текст, толкователь не воспроизводил оригинальную Тору, вручённую Моисею в далёком прошлом, но создавал нечто новое и неожиданное. Библейские писатели работали точно так же, радикальным образом перерабатывая тексты, доставшиеся им в наследство. Богоявление не произошло один раз на все времена; это был постоянно длящийся процесс, который не мог быть завершён: всегда оставались новые, неоткрытые учения.
К тому времени существовали две сложившиеся категории писания: Тора и Пророки (Невиим). Но после вавилонского пленения был создан ещё один свод текстов, который стал известен как Ктувим, «Писания», где порой содержались лишь новые истолкования более древних книг. Так, например, Хроники, историческое повествование, созданное авторами-священниками, по сути, представляло собой комментарий к истории Самуила и Царств, изложенной во Второзаконии. Когда две эти книги были переведены на греческий язык, они получили название Паралипоменон: «пропущенное»[87]. Авторы писали между строк, чтобы восполнить то, что они считали пробелами в более ранних записях. Они разделяли идеалы примирения, исповедуемые автором источника «P», и хотели наладить общение с теми евреями, которые не были угнаны в плен и теперь жили на севере. Поэтому они опустили резкие высказывания, направленные против северного царства.
Значительное число текстов Писаний принадлежало к школе, отличавшейся от традиций и Закона, и Пророков. В древности на Ближнем Востоке мудрецы, занимавшиеся судопроизводством в качестве учителей и советников, как правило, считали, что всё сущее подчиняется некоему грандиозному божественному закону, лежащему в основе всего. Еврейские мудрецы называли этот закон Хокма, «Премудрость». Всё — законы природы, общество, события жизней отдельных людей — подчинялось этому божественному замыслу, который ни один человек никогда не сможет постичь во всей его полноте. Однако мудрецы, посвятившие свои жизни размышлениям о Премудрости, считали, что изредка им удаётся увидеть её проблески. Некоторые выражали свои озарения в виде лаконичных и содержательных сентенций, например: «Царь правосудием утверждает страну, а муж высокомерный разоряет её». «Человек, льстящий другу своему, расстилает сеть ногам его»[88]. Традиция Премудрости изначально имела мало общего с Моисеем и законом, данным на горе Синай, она была связана с царём Соломоном, который имел репутацию человека, наделённого проницательностью и остроумием[89], и три книги из Ктувим приписывались ему: книга Притчей, Экклезиаста и Песни Песней. Книга Притчей была собранием практических афоризмов, подобных двум, приведённым выше. Книга Экклезиаста, состоявшая из размышлений, исполненных глубокого цинизма, рассматривала всё сущее как «суету», что, казалось, шло вразрез со всей традицией Торы; а книга Песни Песней была эротической поэмой, на первой взгляд, не имевшей никакого духовного содержания.
Другие писания в традиции Премудрости были посвящены неразрешимой задаче: как объяснить страдания невинных людей в мире, которым правит справедливый Бог. Книга Иова основывалась на старинной народной сказке. Господь разрешает Сатане, законному обвинителю в божественном собрании, испытать добродетель Иова, обрушив на него ряд абсолютно незаслуженных бедствий. Иов красноречиво сетует на эти кары и отказывается принять объяснения, которыми друзья пытаются его утешить. В конце концов, Яхве отвечает Иову, не ссылаясь на события Исхода, но заставляя его поразмыслить об общем законе, лежащем в основе сотворения мира. Может ли Иов войти в хранилища снега, выводить на небо созвездия или объяснить, почему дикий бык захотел служить человеку? Иов вынужден признать, что он не в силах постигнуть эту божественную Премудрость: «Я говорил о том, чего не разумел, о делах чудных для меня, которых я не знал»[90]. Мудрец достигал Премудрости, размышляя над чудесами физического мира, а не изучая Тору.
Однако ближе ко второму веку до н. э. некоторые из писателей книг Премудрости начали сближаться с традициями Торы. Бен Сира, набожный мудрец, живший в Иерусалиме, уже не рассматривал Премудрость как абстрактный принцип, а представлял её в виде существа женского пола, входившего в божественное собрание[91]. Он изображал, как она рассказывает о себе другим членам собрания. Она была тем Словом, которым Бог вызвал всё сущее из небытия. Она была Дух Божий (руах), носившийся над первобытным океаном в начале творения. Будучи Словом и замыслом Божьим, она была божеством, но всё же отдельным от своего Создателя, вездесущим на земле. Но Бог приказал ей разбить свою скинию среди народа Израиля, и она сопровождала евреев во всех событиях их истории. Она была столпом тумана, направлявшим их через пустыню и во время ритуалов в храме, ещё одним символическим выражением божественного порядка. Но, кроме того, Премудрость была то же, что сефер тора, «закон, который заповедал Моисей как наследие»[92]. Отныне Тора не была уже лишь сводов законов; она стала выражением высочайшей мудрости и божественной доброты.
Другой автор, творивший примерно в то же время, подобным же образом персонифицировал Премудрость как божественную и всё же отделимую от Бога сущность. «Господь имел меня началом пути Своего, — объясняет Премудрость, — прежде созданий своих, искони». Она была «при Нём художницею», — когда Он создавал вселенную, «была радостию всякий день, веселясь перед лицем Его во всё время, веселясь на земном кругу Его, и радость моя была с сынами человеческими»[93]. В яхвизме появились новые лёгкость и изящество. Изучение Торы стало вызывать почти эротические чувства и желания. Бен Сира изображал Премудрость взывающей к мудрецам, словно возлюбленная: «Приступите ко мне, желающие меня, и насыщайтесь плодами моими; ибо воспоминание обо мне слаще мёда, и обладание мною приятнее медового сота»[94]. Желание обрести Премудрость не прекратится никогда: «Ядущие меня ещё будут алкать, и пьющие меня ещё будут жаждать»[95]. Интонация и образы гимна бен Сиры очень близки к Песни Песней, что, возможно, объясняет, почему эта любовная поэма была, в конце концов, включена в Священное Писание. Казалось, что в ней выражен восторженно-страстный опыт толкователя сефер, книги, который, изучая Тору, ощутил присутствие чего-то «полнее моря», чьи намерения «глубже великой бездны»[96].
Бен Сира описывал, как мудрец, изучающий сефер, книгу, погружается во все её разделы: Тору, Пророков и Писания. При этом он не запирается от мира в башне из слоновой кости, но остаётся вовлечённым в дела государства. Его принцип экзегезы полностью изложен в молитве: «Сердце своё он направит к тому, чтобы с раннего утра обращаться к Господу, сотворившему его», в награду за это на него снисходит мудрость и понимание[97], которые преображают его самого и делают его силой, несущей добро в мир[98]. Наиболее важной является та фраза, в которой бен Сира провозглашает от имени мудреца: «Буду я изливать учение как пророчество и оставлю его в роды вечные»[99]. Толкователь не просто изучает труды пророков — его экзегеза делает пророком его самого.
