Мигель Унамуно - О трагическом чувстве жизни
В четвертом из этих эссе я говорил вам о сущности католицизма. А рассуществлению католицизма, то есть раскатоличиванию Европы, способствовали Ренессанс, Реформа и Революция, они сменили идеал вечной загробной жизни на идеалы прогресса, разума, науки - или вернее Науки, с большой буквы - и, наконец, культуры - идеал, который сегодня является наиболее общепризнанным.
Во второй половине прошлого, XIX, столетия, в эпоху антифилософскую и техницистскую, в эпоху господства близорукой специализации и исторического материализма, этот идеал стал причиной даже не столько популяризации науки, сколько научной - или вернее наукоубийственной - пошлости, которая процветала в дешевых и сектантских демократических библиотеках. Наука стремилась популяризироваться, как если бы это она должна была спуститься к народу и служить его страстям, а не народ должен был возвыситься до нее, а с ее помощью - еще выше, к новым и более фундаментальным желаниям.
Все это заставило Брюнетьера заговорить о банкротстве науки, и эта наука, или то, во что она превратилась, действительно обанкротилась. Не зная удовлетворения, она неустанно искала счастья, и не нашла его ни в богатстве, ни в знании, ни в могуществе, ни в удовольствии, ни в смирении, ни в моральной добросовестности, ни в культуре. И тогда пришел пессимизм.
Прогресизм тоже не приносил удовлетворения. Идти по пути Прогресса? Но для чего? Человек не находил удовлетворения в рациональном, Kulturkampf{253} ему было не достаточно; ему нужна была конечная цель жизни, ведь то, что я называю конечной целью, есть истинное δντωζ δν{254}. И пресловутая maladie du siecle{255}, которую предвещал Руссо и изобличает ясно, как никто другой, Оберман Сенанкура, была и есть не что иное, как утрата веры в бессмертие души, в человеческую цель Вселенной.
Ее символом, ее истинным символом является вымышленное существо - доктор Фауст. Этот бессмертный доктор Фауст появляется у нас уже в начале XVII столетия, в 1604 г., благодаря творчеству Ренессанса и Реформы, а также поэтическому гению Кристофера Марло{256}, это тот самый Фауст, которого вновь откроет Гете, хотя в каком-то отношении более бодрый и свежий. А рядом с Фаустом появляется Мефистофель, которому Фауст задает вопрос: «Зачем ему нужна моя душа?». И тот отвечает ему: «Расширить царство». «Это - и есть причина, что он стремится так нас искушать?», - снова спрашивает доктор, и дух зла отвечает: «Solamen miseris sodas habuisse doloris», что в плохом переводе на испанский означает: «Утешение для несчастных - иметь сотоварищей в скорби». «Где мы, там - ад, и там, где ад, мы - вечно», - добавляет Мефистофель, а Фауст говорит, что ад - выдумка, и спрашивает его, кто создал мир. И этот трагический доктор, которого терзает та же самая страсть, что и нас, в конце концов нашел Елену, а Елена это не что иное, как ренессансная Культура, хотя Марло, возможно, и не подозревал об этом. И там, в этом Фаусте Марло, есть одна сцена, которая стоит всей второй части Фауста Гете. Фауст говорит Елене: «Елена, поцелуй меня! О, дай бессмертье мне единым поцелуем.(Целует ее.) Моя душа исторгнута ее устами; вот она летит, смотрите! Верни мне душу, о, верни, Елена! Здесь жить хочу, в устах твоих, в них Небо, все, что не есть Елена, сорный прах» .
«Верни мне душу! " - стонет Фауст, доктор Фауст, ибо после того, как Елена поцеловала его, ему суждено было навеки потерять себя. Ведь первоначально у Фауста не было никакой простодушной Маргариты, в которой он обрел бы свое спасение. Это спасение было выдумкой Гете. И, как известно, его Фауст, наш Фауст, который изучил Философию, Юриспруденцию, Медицину и даже Теологию и вынес из этого лишь знание о том, что мы не можем знать ничего, пожелал бежать в свободную страну - hinaus ins weite Land! - и повстречался с Мефистофелем, с той силой, что, всегда желая зла, творит добро, и эта сила привела его в объятия Маргариты, простого народа. Фауст, этот интеллектуал, потерял свою Маргариту, потерял свой народ, но именно благодаря народу, в тот момент, когда Фауст отдается ему, он спасается, обретая свое спасение в народе с его наивной, бесхитростной верой. Но необходима была вторая часть трагедии, ведь если Фауст Марло был Фаустом анекдотическим, то Фауст Гете был Фаустом категорическим, и здесь он снова отдается Культуре, Елене, а в ней - Эвфориону{257}, и завершается все это благовествованием мистических хоров о вечной женственности. Бедный Эвфорион!
Неужели это та самая Елена, жена белокурого Менелая, которая была похищена Парисом и стала причиной Троянской войны, та самая Елена, о которой древние троянцы говорили, что осуждать невозможно того, кто сражается за женщину, красотою своею дивно подобную бессмертным богиням? Я думаю, что скорее всего эта Елена Фауста была совсем другой Еленой, той, что сопровождала Симона Маго{258}, и была, по его словам, божественным интеллектом. И потому Фауст мог сказать ей: «Верни мне душу!».
Ибо Елена своими поцелуями отнимает у нас душу. А душа, реальная, субстанциальная душа, это и есть то, чего мы хотим и в чем нуждаемся.
Но Ренессанс, Реформа и Революция привели нас к Елене, или вернее толкнули нас в ее объятия, и теперь мы говорим о Культуре и о Европе.
Европа! Это простое географическое понятие, словно по волшебству, превратилось для нас в какую-то метафизическую категорию. Кто сегодня, по крайней мере в Испании, еще знает, что такое Европа? Я знаю только, что это небольшая возвышенность (см. мою книгу Три новеллы). И когда я пытаюсь выяснить, что именно называют Европой наши европеизаторы, порой мне кажется, что за пределами Европы остается очень многое, почти все то, что находится на ее периферии, - это конечно же Испания, а также Англия, Италия, Скандинавия, Россия... - и что Европа сводится к центральной Европе, к Франко-Германии с примыкающими к ней и зависимыми от нее территориями.
Всё это принесли нам, как я уже сказал, Ренессанс и Реформа, эти близнецы, которые жили в кажущейся междоусобной войне. Все ренессансные итальянцы были социанцами; гуманисты с Эразмом во главе считали варваром монаха Лютера, который, так же как и Бруно и Кампанелла, вынес свой духовный порыв из монастыря. Но этот варвар был их единоутробным братом; сражаясь с ними, он по-своему сражался против их общего врага. Все это принесли с собой Ренессанс и Реформа, а затем и их дочь - Революция, и они принесли с собой также некую новую
Инквизицию: Инквизицию науки или культуры, которая в качестве своего оружия использует насмешку и презрение по отношению к тем, кто не подчиняется ее ортодоксии.
Посылая свое сочинение о движении земли Великому Герцогу Тосканскому, Галилей написал ему, что мы должны повиноваться и доверять решениям высшей власти и отрекомендовал свое сочинение «как поэтическую фантазию или грезу, и пусть Ваше Высочество так его и воспримет». В иных случаях он называл его также «химерой» и «математическим капризом». Вот и я в этих своих очерках, тоже из страха - зачем скрывать? - перед Инквизицией, но только уже современной, научной Инквизицией, выдаю за поэзию, грезу, химеру или мистический каприз то, что исторгнуто из самой глубины моей души. И я говорю вместе с Галилеем: Eppur si muove!{259} Но разве дело только в страхе? О, нет! Ведь есть и другая, еще более трагическая Инквизиция, та, которую современный, культурный европейский человек - каковым, вольно или невольно, являюсь и я сам, - несет в своей душе. Это чудовищный смех, смех над самим собой, раздающийся у меня внутри. Это мой разум, который смеется над моею верой и презирает ее.
И тут мне придется прибегнуть к помощи Господа моего Дон Кихота, чтобы научиться противостоять этому смеху и одержать победу над ним, хотя ему самому, возможно, - кто знает? - подобный смех был неведом.
Конечно, разве не должен мой разум смеяться над этими псевдофилософскими, якобы мистическими, дилетантскими построениями, в которых страсти гораздо больше, чем научного исследования, объективности и метода? А все-таки... Eppur si muove!
Eppur si muove! Да! Против педантства специалистов, против философии профессиональных философов я ищу защиты в дилетантизме, в том, что педант назвал бы философией demimondaine{260}. И кто знает... Прогресс, как правило, происходит благодаря варварам, и ничто так не способствует застою, как философия философов и теология теологов.
Что говорить о Европе! Цивилизация Тибета развивалась параллельно нашей, и она создала и вызвала к жизни людей, которые, как и мы, исчезают. И над всеми цивилизациями по- прежнему плывет Екклезиаст с его: «мудрый умирает наравне с
глупым» (Екх И, 16).
У нас, в Испании, люди из народа в ответ на обыкновенный вопрос «Как дела?» или «Как поживаешь?», обычно говорят: «Живу помаленьку! "... И правда, мы живем помаленьку, живем, как все. Что же еще можно сказать? И кто не помнит этого четверостишия: «Неизбежна смерть, но, вспомнив, не заплачу я о том, постелю себе на травке и забудусь крепким сном» ? Забудусь, но только не сном, а сновиденьем, сновиденьем жизни, ведь жизнь есть сон.
