Протоиерей Георгий Ореханов - Русская Православная Церковь и Л. Н. Толстой. Конфликт глазами современников
Эту же деталь подчеркивает и В. М. Живов: с конца XVIII в. русский поэт «лишь ситуативно отличается от духовного лица», его личность (во всяком случае, в определенном кругу) сакрализуется. Уже Г. Р. Державин провозглашает боговдохновенный характер поэзии, «духовное ведение поэта ставится выше духовного ведения священнослужителя», ибо последний получает его «автоматически», а первый – в качестве индивидуального природного дара, полученного непосредственно от Бога[494]. Поэт получает своеобразное посвящение, его призвание сакрализовано, сопоставлено и противопоставлено позиции священника (что нашло яркое отражение в «Приказе моему привратнику» Г. Р. Державина, 1808 г.)[495].
Это исключительное, экстраординарное значение литературы в жизни русского человека XIX в. далеко не всегда психологически понятно сегодня – ведь нам трудно даже вообразить, что В. В. Розанов и К. Н. Леонтьев (по мнению Б. А. Успенского, «квинтэссенция русской интеллигенции») могут серьезно и ожесточенно ссориться (в переписке), причем за несколько дней до смерти К. Н. Леонтьева, по поводу личного отношения к Вронскому, т. е. к литературному герою[496]. Но интересно и другое: не только ссорятся из-за Вронского, но даже сопоставляют его «характер», «внешность», «нравственные качества» с живыми, реальными людьми – В. В. Розанов указывает, чем именно Вронский симпатичнее ему известного подвижника воспитательского дела С. А. Рачинского. Эта тенденция продолжается и дальше: в одном из примечаний к переписке с К. Н. Леонтьевым В. В. Розанов рисует фантастическую картину появления своего корреспондента сначала в офицерской зале, где сидят блестящие Вронские, а затем в студенческой столовой, где находятся закутанные в пледы Раскольниковы, Разумихины, Левины[497].
Происходит своеобразное «преобразование религиозной энергии», важным последствием которого и является «сакрализация литературы»; параллельно этот процесс идет и в Европе, например во Франции и Германии, однако в России он имеет особую окраску, проходит с особой интенсивностью и продолжается значительно дольше.
Именно на этом фоне происходит рождение особой функции интеллигенции, которая превращается в своего рода «светское священство», совершающее служение ради справедливости и истины в соединении «с радикальной общественной практикой, которая тем самым приобретала абсолютно этическое, а не прагматически политическое значение»[498].
С. Климова, проведя анализ писем Н. Михайловскому по поводу его юбилея, делает следующий вывод: люди, разбросанные по разным уголкам России и ощутившие потребность разобраться в жизни, не могли ничего получить из школы (Церковь даже не упоминается!), а спасались только самообразованием, т. е. жадным чтением. Опираясь на мысль В. В. Розанова из «Апокалипсиса нашего времени» о том, что Россию убила литература, С. Климова замечает: “Убивал” текст, которому был придан статус библейского “изначального Слова”, за которым должно было последовать великое Дело по переустройству России»[499].
В конечном счете обозначенная тенденция приводит к катастрофическим последствиям: литература и культура, питавшиеся христианскими соками, выросшие на христианских традициях, активно содействуют самоуничтожению христианских и национальных корней.
С учетом сказанного выше, произведения русской литературы нужно рассматривать как важнейший источник наших знаний о религиозной жизни русского человека XIX в. Но как подходить к этому источнику? В чем его особенность? Каковы методы его анализа?
Русская литература – очень сложное явление, многогранное и многослойное, построенное на переплетении различных традиций, на их динамическом единстве. Здесь можно говорить в первую очередь о причудливом взаимодействии русской книжности и влиянии различных пластов европейской культуры, которая, как отмечал еще в 1880 г. в Пушкинской речи Ф. М. Достоевский, никогда не усваивается русской культурой механически, в рабском подчинении[500], а критически и плодотворно понимается и перерабатывается.
Два вывода лежат на поверхности: первый – особенность литературы в ее уникальной роли в жизни общества, в ее притязательности на заместительную функцию, о чем было сказано выше. Здесь можно говорить об историческом значении литературы как источника, о ее социальном значении.
Но для нас не менее, если не более, важно второе обстоятельство. В русской литературе XIX в. христианская тема не только присутствует глубинно, она не только усвоила христианскую традицию, в чем Г. Штайнер видит фундаментальное различие между литературой русской и западноевропейской[501]. Другими словами, любая попытка вычленить в творчестве великих русских писателей сугубо религиозный элемент с необходимостью приводит к выводу, что нужно иметь дело со всем миром их идей во всей его полноте. Другими словами, христианская традиция конституциирует художественное творчество русских писателей[502].
Именно в этом заключается совершенно особое значение творчества русских писателей, в первую очередь Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского, в жизни образованного русского общества: для этого общества литература становится символом религиозно-моральной ответственности, способом выражения своего отношения к страданиям «униженных и оскорбленных», сострадания к «маленькому человеку», способом своеобразной сублимации чувства вины перед ним, осмысления фундаментальных вопросов человеческой жизни.
Здесь можно действительно говорить об ощущении чуть ли не «богооткровенности» если не самого литературного текста, то переживаний, связанных с ним, которые возникают у русского читателя, но возникают уже в XIX в. в очень своеобразном виде: «Интеллигенты были главными читателями и критиками этой литературы. Они видели в ней образы, открывающие Истину, но видели как бы сквозь тусклое стекло. Они читали эти повествования как истории греха и спасения, но ограничивали значение этих текстов общественной, политической и экономической сферами. Как и их советские последователи, они закрывали глаза на богословское измерение собственной литературы»[503].
И изменилась эта ситуация только на рубеже веков в связи с осмыслением творчества Ф. М. Достоевского и Л. Н. Толстого.
Таким образом, можно сделать вывод, что русская литература начинает в секулярной культуре и в секулярном обществе претендовать на новую, заместительную роль, ту роль, которую ранее выполняла религиозная, духовная литература, – это учительство, морализаторство, проповедь. В центре ее внимания остается проблема борьбы Добра и Зла, причем, по замечанию Б. А. Успенского, социальная проблематика не обсуждается самостоятельно, а подчиняется именно этому аспекту[504].
«Размышление о христианстве», т. е. выявление основ христианской жизни художественными методами, во всей их многоаспектности, в особенном способе подачи богословской проблематики, в интенсивном и напряженном диалоге с Богом и миром, в этических и социальных исканиях, в слове, обращенном к миру и человеку с его свободой, греховностью, душевными радостями, скорбями, противоречиями, наконец, в трагическом восприятии антиномии «настоящее – будущее», т. е. в своеобразном эсхатологизме, вообще «вопрошание о humanum, о человеческой сущности, не овеществляемой, но символически реализуемой в вещном»[505] – все это в русской художественной литературе должно стать в первую очередь предметом углубленного богословского исследования.
Главная тема этого исследования – понимание и видение духа, «последней смысловой позиции личности»[506], анализ выраженной художественными средствами проблемы несоответствия «между тем, что привязывает нас к земле, и нашим смутным стремлением к небу»[507]. С этой точки зрения действительно русская классика является совершенно особой «формой выражения и постижения духовно-нравственных ценностей жизни нации»[508].
Таким образом, можно констатировать, что произведение литературы является источником богословского знания настолько, насколько вообще литературный текст является фактом духовной жизни человека. Точнее, художественный текст может быть назван богословским источником в широком смысле слова.
Дело в том, что богословский источник – это свидетельство о Боге, явленное в слове или в любом другом знаке, доступном для понимания человека, и принятое в качестве такового (т. е. в качестве истинного свидетельства) Церковью. В этом смысле можно говорить о богословском источнике или об «источнике богословского знания» в узком смысле слова: в первую очередь это Священное Писание, имеющее уникальный статус «боговдохновенности», а также наиболее авторитетные святоотеческие тексты, значимость которых удостоверена соборным церковным сознанием. В качестве именно богословских, церковных эти источники воспринимаются как святоотеческой традицией, в том числе и аскетической, так и академическим богословием, которое вырабатывает специфические методы их анализа, терминологию, вообще формирует богословский дискурс.
