Мигель Унамуно - О трагическом чувстве жизни
Именно этот конкретный человек из плоти и крови и есть субъект и вместе с тем главный объект всякой философии, хотят этого или нет некоторые так называемые философы.
В большинстве известных мне трудов по истории философии философские системы представлены так, как если бы одни из них возникали из других как их необходимые следствия тогда как их авторы, философы, кажутся чем-то несущественным и едва упоминаются. Личной биографии философов, людей которые философствуют, придается второстепенное значение. А между тем именно она, эта личная биография философов, в гораздо большей степени позволяет нам понять их философию.
Прежде всего надо заметить, что философия значительно ближе к поэзии, чем к науке. Все философские системы, задуманные как предельное обобщение конечных результатов частных наук за тот или иной период времени, были гораздо менее содержательны и жизнеспособны, чем системы, в которых выразилась во всей своей полноте духовная страсть их автора.
Ведь науки, столь важные и необходимые для нашей жизни и нашего мышления, для нас в известном смысле более чужды чем философия. Их цель более объективна, а следовательно, более внешняя по отношению к нам. По сути своей они представляют собой нечто из области экономического. Любое новое научное открытие из числа тех, что называются теоретическими также как и технические достижения, такие как открытие паровой машины, телефона, фонографа, аэроплана, является средством для удовлетворения какой-либо нашей потребности. Так, когда нас разделяет расстояние, мы можем ^пользоваться телефоном, чтобы поговорить с любимой женщиной. Можно ли сказать, что и эта женщина тоже является для нас средством? Мы садимся в трамвай, чтобы ехать в оперу. Спрашивается; что же в данном случае является средством - трамвай иди опера?
Философия отвечает потребности формирования у нас единой и целостной концепции мира и жизни и следствия этой концепции - чувства, порождающего внутреннее побуждение, а затем и действие. Но получается, что чувство, вместо того чтобы быть следствием этой концепции, оказывается ее причиной. Наша философия, то есть наш способ понимания или непонимания мира и жизни, произрастает из нашего чувства, являющегося принадлежностью самой жизни. А эта последняя, как и все аффективное, коренится в подсознательном, или, пожалуй в бессознательном.
Неверно, что наши идеи делают нас оптимистами или пессимистами, наоборот, это наш оптимизм или пессимизм, будь он философского или патологического происхождения, создает наши идеи.
Говорят, что человек это разумное животное. Но почему бы не сказать, что человек есть животное аффективное, или чувствующее? И, может быть, от всех остальных животных его отличает скорее чувство, нежели разум. Я часто видел своего кота думающим, но никогда не видел его смеющимся или плачущим. Не исключено, конечно, что внутренне он плачет или смеется, но тогда точно так же можно предположить, что и рак в глубине души решает уравнения второй степени.
Итак, человек - вот что должно быть для нас самым важным в философе.
Возьмем, к примеру, Канта, человека Иммануила Канта, который родился и жил в Кенигсберге в конце XVIII - начале XIX века. Есть в философии этого человека Канта человек с сердцем и головой, человек, совершивший удивительный прыжок, как сказал бы Киркегор{4}, еще один человек - и какой человек! - прыжок из Критики чистого разума в Критику практического разума. Что бы там ни говорили те, кто не видит в Канте человека, во второй критике он восстановил то, что уничтожил в первой; после того, как он подверг исследованию и разрушительному анализу традиционные доказательства бытия Бога, Бога аристотелевского, Бога, соответствующего ζώον πολιτιχόν, Бога абстрактного, «неподвижный перводвигатель», Кант вновь^восстановил Бога, но только уже Бога как начало нашей совести, Автора нравственного закона внутри нас, Бога лютеранского, наконец. Уже в самом лютеранском понимании веры была заложена возможность этого кантовского прыжка.
В первом случае Бог, Бог рациональный, есть проекция на бесконечность внешнего человека, как он есть по рациональному определению, абстрактной идеи человека, то есть не-человека, во втором же случае Бог, Бог чувствующий или волящий, есть проекция на бесконечность внутреннего человека, как он есть по жизни, то есть конкретного человека из плоти и крови.
Кант восстановил сердцем то, что разрушил головой{5}. И благодаря свидетельствам его современников и его собственным свидетельствам, зафиксированным в его письмах и частных беседах, мы знаем, что человек Кант, этот старый холостяк, хотя и не эгоист, который преподавал философию в Кенигсберге в конце века Энциклопедии и обожествленного Разума, был человеком, всецело поглощенным одной-единственной проблемой. Я имею в виду единственную поистине жизненную проблему, затрагивающую самую глубинную основу нашего бытия, - проблему бессмертия души. Человек Кант не мог смириться с тем, что умрет полностью и окончательно. Именно по этой причине он и совершил свой бессмертный прыжок из одной критики в другую.
Тот, кто внимательно и без предубеждений будет читать Критику практического разума, увидит, что, строго говоря, в ней существование Бога выводится из бессмертия души, а не наоборот. Категорический императив приводит нас к некоему моральному постулату, который, в свою очередь, нуждается в постулате теологическом, или, точнее, эсхатологическом, в постулате о бессмертии души. Вот тут-то и появляется Бог: Он необходим для обоснования бессмертия души. Все прочее - не более, чем фокус профессионального философа.
Человек Кант чувствовал, что мораль основывается на эсхатологии, но профессор Кант совершил инверсию этих терминов.
Еще один профессор философии, профессор и в то же время человек, Уильям Джемс сказал (не помню, где именно), что для большинства людей Бог это прежде всего гарант бессмертия. Да, вот именно для большинства людей, в том числе и для человека Канта, и для человека Джемса, и для автора этих строк.
Как-то раз, беседуя с одним крестьянином, я предложил ему гипотезу, согласно которой действительно существует Бог, который правит небом и землей, как некое Мировое Сознание, но из этого не следует, что душа каждого человека бессмертна в традиционном и конкретном смысле этого слова. «Но для чего же тогда Бог?» - возразил мне он. В глубине души и человек Кант, и человек Джемс возразили бы точно так же. Лишь постольку, поскольку они действовали как профессора, им приходилось рационально оправдывать эту позицию, по сути своей столь мало рациональную. Хотя, конечно же, это вовсе не значит, что она является бессмысленной.
Знаменитый афоризм Гегеля гласит, что все разумное действительно и все действительное разумно. Но большинство из нас, не соглашаясь с Гегелем, продолжает верить, что действительное, действительно действительное, неразумно; что разум строит свои конструкции из иррациональных элементов. Гегель, этот великий творец дефиниций, намеревался при помощи дефиниций воссоздать вселенную, подобно тому, как некий сержант артиллерии объяснял принцип изготовления пушек: берут цилиндрическое отверстие, покрывают его железом - и вот вам пушка.
Еще один человек, Иосиф Бутлер{6}, англиканский епископ, который жил в начале XVIII века и которого католический кардинал Ньюмен{7} назвал самым великим человеком в Англиканской церкви, в конце первой главы своего объемистого труда под названием Аналогия религии (The Analogy of Religion), главы, в которой речь идет о будущей жизни, говорит следующие несколько слов о вере в бессмертие души: «Эта вера в будущую жизнь, на которой мы здесь так упорно настаивали, хотя это и мало удовлетворяет нашу любознательность, казалось бы, отвечает всем целям религии, как если бы в этой вере заключалось ее очевидное доказательство. На самом же деле доказательство, хотя бы и очевидное, будущей жизни не есть еще доказательство религии. Ведь вера в жизнь после смерти может очень хорошо сочетаться с атеизмом: этим последним она может быть понята в том смысле, что поскольку очевидно, что теперь мы живем, нет ничего более абсурдного, чем приводить в пользу атеизма довод о том, что не может быть никакого будущего состояния нашего существования».
Человек Бутлер, с сочинением которого, возможно, был знаком человек Кант, хотел сохранить веру в бессмертие души, и для этого он сделал ее независимой от веры в Бога. В первой главе его Аналогии речь идет, как я уже сказал, о будущей жизни, а во второй главе говорится о том, как Бог правит миром при помощи кнута и пряника. И будучи, в сущности, хорошим англиканским епископом, Бутлер выводит существование Бога из бессмертия души. И как хороший англиканский епископ, он исходил из бессмертия души и не должен был совершать прыжок, который в конце того же самого века должен был совершить хороший лютеранский философ. Они били разными людьми - епископ Бутлер и философ Кант.
