Жозеф де Гибер - Духовность Общества Иисуса
Другая важнейшая особенность – единство сильного и здравого рассудка и твердой воли с покорностью водительству благодати, с покорностью гибкой, исполненной любви и самоотвержения. Часто подчеркивалась логическая сила внутреннего хода упражнений, строящихся подобно строгому доказательству начиная с «Начала и основания». И в некотором смысле это верно: Игнатий намерен вести своего упражняющегося по пути христианской логики до самого конца. Мы сотворены ради славы Божией, нашей единственной цели; следовательно, все должно быть подчинено ей и нужно принять все следствия такого предназначения… Но достойно внимания следующее: при наступлении решающего момента выбора последняя подготовка к нему состоит в долгом рассуждении об идеале третьей степени смирения, когда внушенная благодатью любовь ко Христу побеждает все самые возвышенные заключения благодатного разума и восполняет оставленные верой неясности относительно того, что более всего способствует славе Божией в данном, конкретном случае. Затем, различая три времени совершения выбора, Игнатий в первую очередь выделяет два случая, когда благодать, более или менее ясно и властно, обозначает волю Божию посредством света и побуждений. И лишь третье место он отводит «спокойному времени», когда рассудок, просвещенный верой, начинает взвешивать все за и против, дабы прийти к заключению о том, что наиболее способствует славе Божией. Кроме того, заключение это, каким бы продуманным оно ни казалось, нужно подвергнуть в молитве божественному утверждению. Таким образом, здесь, как и в жизни самого Игнатия, мы снова находим все те же два аспекта: с одной стороны, сильный и светлый разум, твердое благоразумие, заставляющее обдумывать и взвешивать все данные перед принятием решения – и в то же время послушная покорность побуждениям благодати, заставляющая всегда ожидать именно от нее главного света для различения воли Божией.
Третья особенность: место, отведенное Человечеству Христа и тайнам Его земной жизни, подражанию Его примеру, высшему мерилу нашего служения Богу, тождеству служения Иисусу, Вождю всех людей, и высшего служения Отцу, Творцу нашему. Материальное свое выражение это находит в созерцании тайн земной жизни Христа, которое занимает значительно большую часть Упражнений, чем все прочее. Если на первой неделе Христос упоминается меньше, то все же именно Он, распятый на кресте, занимает главное место в беседах о милосердии, которыми завершаются размышления о грехе и аде. Но начиная с размышления «О Царе небесном» мысль и сердце упражняющегося непрестанно заняты Христом, как Его рисуют нам Евангелия, Христом в Своих конкретных человеческих занятиях со всеми их осязаемыми и самыми скромными подробностями, скорее Христом евангельских рассказов и изречений, чем Христом богословских умозрений[245]. Игнатий хочет, чтобы мы испробовали все средства, какие дало Воплощение нашей чувственной и умственной природе, – начиная с чувственной и заканчивая умственной, – чтобы подняться путем этого исполненного любви созерцания от одеяний плоти к Слову, Которое облекло Себя в эти одеяния. Здесь, как и в своей собственной мистической жизни, если Игнатий проповедует строгое, безжалостное отречение от всякого себялюбия и мирского чувства, то вовсе не стремится отвратить нас от нашей целостной человеческой жизни, включающей как чувства, так и разум.
Достоин внимания также и упор, который делается на подражании Христу: Иисус в Своем Человечестве почти не появляется в Упражнениях как Глава, Которой мы служим членами, воспринимая от Нее оживляющую нас жизнь. Больше подчеркивается Его роль искупительной причины (cause meritoire) нашего освящения. Но прежде всего Он представлен здесь как пример для подражания, образец всякой святости, всякого совершенного служения Отцу, и любовь к Нему, которая должна возрастать в нас от всякого созерцания, будет, прежде всего, выражаться в самоотверженной верности, с которой мы будем следовать по Его стопам и подражать всякому Его примеру и всякому Его делу.
Наконец, ясно подчеркивается Его роль Посредника: в больших беседах, помогающих нам обрести пред лицом Божиим основные плоды Упражнений, мы взываем сначала к Марии, Посреднице при единственном Посреднике, потом ко Христу-Человеку, единственному Пути, способному привести нас к Троице, затем к Отцу, всевышнему Господу и Творцу всего. В «Начале и основании» была ясно обозначена наша единственная цель, слава Божия. Все прочее поможет нам ощутить, что именно служа Христу мы служим Богу, что только в Нем и через Него мы можем прославить нашего Творца.
Следствием того места, которое отводится здесь Человечеству Христа, явленного нам в Евангелиях, является в высшей степени конкретный характер всей книги Упражнений. Даже за пределами созерцания сцен жизни Иисуса здесь присутствует минимальное количество отвлеченных понятий: грех представлен конкретными грехами Адама и ангелов или моими личными грехами; две хоругви облекают отвлеченное наставление в конкретную, ощутимую форму; а три мужа, размышляющих о заработанных ими деньгах, наводят на размышление не о воле как абстрактном понятии, но о конкретном волевом акте. Также и добродетели представлены не отвлеченным смирением и бедностью, но конкретными Христовыми делами смирения и бедности, описанными в Евангелиях. Вот почему такое большое значение придается тому, что Игнатий называет представлением места, и ежевечернему приложению чувств к тайнам, созерцаемым в течение дня. Очень осторожно относясь ко всякому увлечению воображаемыми видениями, Игнатий, как кажется, куда меньше св. Иоанна Креста боялся того, что обращение к воображению в молитве может стать источником иллюзий. Быть может, он рассчитывал на то, что деятельная и апостольская жизнь предотвратит всякую возможность спутать вольную игру воображения с видениями и словами сверхъестественного порядка. Несомненным представляется то, что в таком конкретном подходе заключается одна из важных причин исключительной эффективности Упражнений как средства, помогающего людям воплотить в жизнь то, во что они до сих пор верили более отвлеченной и менее личной верой.
Заметим, наконец, что это созерцание тайн, всецело призванное внушить нам любовь ко Христу, заставить нас поддаться обаянию Его божественной притягательности и тем склонить нас подражать Ему всей своей жизнью, между тем сосредоточено, включая даже созерцание Царя небесного, на частном аспекте этих тайн: на бедности и унижении Спасителя. Вторая неделя, которая начинается с приношения себя Христу, чтобы следовать за Ним в Его лишениях и бесчестии (п. 98), завершается советом «во всем этом не искать и не желать ничего иного, как большей чести и славы Господа, Бога нашего. И пусть каждый поймет, что он преуспеет в духовных вещах постольку, поскольку освободится от любви к самому себе, от своей воли и от своих выгод» (п. 189). Этот акцент Упражнений на самоотречении как основном условии нахождения и приятия воли Божией и подлинного следования Христу хорошо согласуется с местом самоотречения, тех же форм его в подготовке учеников Игнатия, и, несомненно, является следствием того же глубокого убеждения: именно таково должно быть наше основное положение, наша решающая позиция на поле битвы задуши, чтобы покорить вершины святости.
Следовало бы выделить и множество других особенностей, таких как: – место, одновременно скромное и важное, которое отводится посредничеству Марии в деле Упражнений; – значение, которое придается здесь молчанию, одиночеству, прочим психологическим факторам, способным содействовать благодати; – случайности, которые считаются нормальными во время Упражнений (значительные внутренние движения, заметные, порой даже резкие, чередования утешения и оставленности); – смелые приемы, такие как внутреннее исследование, которое предлагается для определения верной меры покаяния и прочих вещей (п. 89, 213), и прежде всего, – важнейшая роль руководителя, наставника, та искренность, с какой упражняющийся должен открывать ему движения духов, полная покорность, с какой он должен подчиняться руководителю во всем, что касается исполнения Упражнений, оставаясь всецело независимым от него в решениях и заключениях. Руководитель должен во всем следовать своему упражняющемуся, день за днем, час за часом назначать ему упражнения, прививать ему осторожность в отношении подводных рифов и иллюзий и в то же время воздерживаться от всякого вмешательства, «пребывая в равновесии, как стрелка весов, предоставить Творцу с творением и творению с Творцом и Господом своим непосредственно общаться и действовать» (п. 15, 17).
Надо было бы остановиться еще на умолчаниях и пропусках, содержащихся в Упражнениях. Ничего, по меньшей мере прямо, не говорится об освящающей благодати, о жизни Троицы в нас (не считая одной строчки в созерцании ad атогет), о нашем усыновлении и нашем претворении в единое Тело Христово. Ничего или почти ничего не говорится о возвышенном созерцании, об излиянных дарах, так хорошо известных созерцателю из Манресы и Рима, и т. д. Ничего не говорится о тех вещах, о которых в других местах Игнатий будет говорить так пылко, например, о роли естественных даров в служении Богу наряду с дарами благодати, хотя этот вопрос, кажется, сам собой встает перед размышляющим об избрании жизненного положения. Откуда эти умолчания, как и другие, о которых тоже можно было бы упомянуть? Первое объяснение содержится в самбм способе написания Упражнений: они писались как ряд отдельных заметок, разрозненных замечаний, набросков, которые годами хранились, применялись, обдумывались и были связаны в единое целое посредством мощной внутренней логики, но без малейшей заботы о композиции. Ни разу автор не задавался вопросом, не опустил ли он что-нибудь такое, что могло бы сделать из этих заметок трактат, всеобъемлющее изложение вопросов духовной жизни. Вся его забота состояла в том, чтобы собрать советы и материалы, подсказанные ему постижениями (lumieres) и опытом, с конкретной целью, которую он перед собою ставит: помочь душам искать, находить и принимать волю Божию. Вторая причина, объясняющая многие из этих умолчаний, заключается в том, что вся жизнь Игнатия (и я подразумеваю здесь и его мистическую жизнь, и аскезу) была устремлена скорее к действию, чем к умозрению. Те аспекты духовной жизни, которые заставляют нас созерцать ее сущность, ее красоту и величие, мало привлекают его в сравнении с теми, которые, напротив, показывают нам, чего хочет или ждет от нас Бог, которые побуждают нас отвечать на эти ожидания. В Упражнениях, как и везде, он не задерживается на самоочевидном, на том, что естественным образом следует из выполнения решающих пунктов, на которых он настаивает непрестанно: будем служить Богу с любовью, самоотречением, великодушием и верностью; Он пребудет в нас; Его благодать, Его жизнь будут возрастать в нас, и у нас будет вся вечность, чтобы созерцать Его чудеса в видении Троицы; во время же нашего нынешнего странствия главным является возвышенное служение, способствующее вящей славе Божией. Здесь, как и в других местах, заботы об отвлеченных рассуждениях, даже в самом лучшем смысле этого слова, остаются чужды Игнатию: мы тщетно будем искать здесь страницы, где упражняющегося призывали бы остановиться на созерцании некой истины, искомой ради нее самой. Все нацелено на то, чтобы поощрять и направлять действие, внутренне и внешнее, вдохновлять человека на чувства и решения. Даже в созерцании ради обретения любви к Богу великие учения о божественном величии, божественном содействии и образоподобии Бога упоминаются только с целью вящего возбуждения этой любви, которую «следует вкладывать более в дела, нежели в слова» и чье приношение Sume etsuscipe («Возьми, Господи, и прими») представляет собой выражение безраздельного дарования самого себя, всего, чем человек является и чем обладает.
