Критика евангельской истории Синоптиков и Иоанна. Том 1-3 - Бруно Бауэр
Если уже больше ничего из того, что мы читаем в Евангелиях, не может считаться высказыванием об Иисусе, то для богослова, который занимается этим человеком и историческими заметками о нем, который борется за то, что одежда этого человека была распределена и потеряна таким-то и таким-то образом, что на кресте ему дали тот или иной горький напиток, что он так-то и так-то часто плавал по Галилейскому морю, дело становится очень серьезным. Какой страшный характер должна носить эта серьезность, можно судить уже по одному тому, что в качестве самого убедительного доказательства того, что «Христос умер», не стесняясь, приводят примечание Тацита о том, что Христос был казнен при Тиберии Понтием Пилатом. Когда писал Тацит? Не писал ли он тогда, когда проповедь Распятого уже начала приводить весь мир в смятение? Говорит ли он или его скупые заметки, о которых тогда твердил весь мир, и которые выглядят так, словно они взяты из «Секретного архива Его Императорского Величества» или из «Министерских актов»?
Если человек по имени Иисус существовал, если этот Иисус дал толчок революции, потрясшей мир во имя Христа и придавшей ему новую форму, то можно быть уверенным, что его самосознание еще не было искажено и вырвано из суставов догматическими утверждениями евангельского Христа: тогда характер его личности спасен. Евангельский Христос, задуманный как реальное, историческое явление, был бы явлением, которого человечество должно было бы бояться, фигурой, способной внушать только ужас и страх.
Исторический Иисус, если он действительно существовал, мог быть только личностью, которая растворила в своем самосознании антитезу иудейского сознания, а именно разделение божественного и человеческого, не допустив при этом нового религиозного разделения и отчуждения, уйдя из форм социального рабства в свое нутро, не заботясь о новых враждебных оковах.
Но существует ли эта личность, открыла ли она блаженство и глубину своего самосознания другим, породив тем самым и борьбу, и, наконец, формирование нового религиозного принципа, — этот вопрос может быть решен только тогда, когда мы завершим работу, которая должна последовать за критикой Евангелий, за критикой новозаветных посланий. То, что мы должны были начать с критики Евангелий, объясняется тем, что эти писания своим положительным содержанием более всего захватили дух, так как их содержание имеет видимость предпосылки эпистолярного Евангелия, поскольку эта предпосылка была прежде действительной и сначала должна была быть лишена этой видимости. Теперь настала очередь Посланий, и с их критикой будет завершена критика первоначального христианского сознания в целом и получено представление о реальном ходе его исторического развития. До сих пор мы не задумывались о фактической и хронологической взаимосвязи между многообразными, часто буквальными, ссылками в Евангелиях и Посланиях. Мы не имели возможности сделать это потому, что критика еще не исследовала, когда, кем и при каких обстоятельствах были написаны Послания. До сих пор остается открытым вопрос о начале эпистолярной литературы НЗ, а исследование так называемых Павловых посланий еще далеко от своего завершения. В этой области осталось не так много работы, скорее, все еще предстоит сделать.
Пока мы убедились, что Евангелия — позднего происхождения и являются произведением давно существующей церкви, но, когда они были написаны и какое место они должны занимать в развитии эпистолярной литературы, нам подскажет критика посланий.
Мы можем идти к этому только постепенно. Если критике предстоит опровергнуть огромную библиотеку богословских книг, она должна действовать тщательно и осторожно, и никто не упрекнет ее, если она заменит десять тысяч книг однотомником. Позднее, в более счастливые времена, дело упростится еще больше, и это должно произойти, так что нынешнее необходимое противодействие теологическому сознанию будет полностью отброшено. Однако, возможно, и в дальнейшем удастся использовать замечания, затронутые антитезой, и придать им некоторый интерес, поскольку они в любом случае являются памятником борьбе, в которой свобода, достоинство и гуманность самосознания должны были бороться с глупостью, подобной которой никогда не существовало и не существует в мире!
Я привел характеристики евангельской историографии в каждом разделе своей работы, а если нужен обобщающий трактат, то я привел его в своем труде о «божественном искусстве священной историографии», полностью исчерпав все относящиеся к нему категории.
Еще одно слово о Четвертом Евангелии! То, что я должен был оставить неясным в своей критике его, полностью объяснено в настоящем томе моего сочинения, и мне остается добавить лишь одно замечание. Четвертый евангелист также знал и использовал «Деяния апостолов» Луки для рассказа об исцелении Петром больного инвалида и слепорожденного. То, что больной из купальни Вифезда — это паралитик Марка, а также то, что четвертый евангелист заимствовал некоторые наиболее важные случаи из синоптического повествования, уже отмечалось выше. Исцеление хромого Петром, о котором рассказывается в «Деяниях апостолов», само по себе является лишь подражанием оригинальному рассказу об исцелении паралитика, но Четвертая книга, в свою очередь, заимствовала из него почти все существенные черты, чтобы сделать их полезными для Евангелия. Хромой, страдавший недугом от рождения, каждый день отводился в определенное место, как и больной конечностями у Четвертого. Петр обратился к нему первым, но по естественному случаю, когда он прежде просил его о милостыне; четвертый же неестественно повернул это так, что Иисус обратился к своему больному первым. Народ узнал о поступке Петра и побежал к апостолам в храм, где произошло чудо, и тогда Петр воспользовался случаем, чтобы сказать о воскресении Христа; то же самое, но неестественно мотивированное внимание народа после исцеления больного у купальни Вифезды и то же самое следствие речи о воскресении. Больному Петру уже более сорока лет, а Четвертому — тридцать восемь лет. Теперь мы знаем, как Четвертый пришел к своему числу, и, вероятно, можно сказать, что если число имеет такое символическое значение, то, хотя он и не хотел определенно высказаться о празднике, он хотел создать видимость, что этот праздник мог быть
