Критика евангельской истории Синоптиков и Иоанна. Том 1-3 - Бруно Бауэр
Гаранта своего сохранения оно видело в Мессии, который представлял для него только то, чем оно было в своей основе, а именно себя как общую власть, но как ту власть, которой оно было и само, а именно как власть, в которой погибло всякое представление о природе и нравственных определениях семейной, национальной и государственной жизни, а также представление об искусстве.
Исторический исходный пункт для этой революции был дан в еврейской народной жизни, так как в ее религиозном сознании не только уже были задушены природа и искусство, т. е. уже велась борьба с религией природы и искусства в себе, но и народный дух уже должен был вступить в диалектику с мыслью высшей общности в самых разнообразных формах, описание которых я приводил в другом месте. Недостаток этой диалектики заключался лишь в том, что при ее завершении народный дух снова делал себя центром мироздания — христианство устранило этот недостаток, сделав чистое «Я» всеобщим. Евангелия осуществили эту трансформацию по-своему, а именно в том, как они излагают историю: повсеместно завися от Ветхого Завета и практически являясь лишь его копией, они тем не менее позволили силе народного духа поглотиться во всемогуществе чистого «Я», отчужденного от реального человечества.
Если посмотреть на Евангелия таким образом, чтобы не обращать внимания на их взаимные противоречия, т. е., чтобы простая, беспристрастная вера абстрагировала общую картину из их запутанного содержания, то уже в высшей степени приходится удивляться, как восемнадцать веков смогли занять человечество и занять его так, что его тайна не была раскрыта. Ведь ни в одном, даже самом маленьком, разделе нет недостатка в воззрениях, которые смущают, оскорбляют и возмущают человечество.
Наше удивление должно возрастать, когда мы замечаем, как Евангелия своими утверждениями и предсказаниями противоречат всему, что мы знаем о предполагаемом времени их действия; но наше удивление должно достигнуть высшей степени, когда мы рассмотрим ужасные несообразности, в которых они запутались своими взаимными утверждениями, изложением истории, — как у Матфея, и взглядами, — как у Иоанна. Человечество было вынуждено бороться с подобными вещами на протяжении полутора тысячелетий? Да, пришлось, ибо великий, грандиозный шаг мог быть сделан только после таких мук и усилий, если он уже не был сделан впустую и, если он должен был быть оценен в его истинном значении и величии. В Евангелиях самосознание имело дело с самим собой, пусть с собой в отчуждении, пусть с ужасной пародией на себя, но все же с собой: отсюда те чары, которые притягивали и пленяли человечество и заставляли его, пока оно еще не обрело себя, делать все возможное, чтобы сохранить свой образ, да, предпочесть его всему остальному и называть все остальное, как это делает апостол, грязью по сравнению с ним. Человечество воспитывалось в рабстве у своего образа, чтобы еще тщательнее подготовиться к свободе и еще крепче и яростнее обнять ее, когда она будет окончательно завоевана. Самое глубокое и страшное отчуждение должно было стать посредником, подготовить и сделать дорогой ту свободу, которая будет завоевана навсегда, а возможно, и сделать ее дорогой для той борьбы, которую рабство и глупость будут вести против нее. Одиссей вернулся в родной дом, но не по милости богов, не спящим, а бодрствующим, думающим и собственными силами: возможно, ему придется бороться и с вольноотпущенниками, растратившими то, что ему принадлежит, и желающими лишить его самого дорогого. Одиссей еще умеет натягивать лук.
С богословами и их лицемерными оборотами речи борьба закончена. Мы уже не раз говорили им, что если бы они имели уши, чтобы слышать, и глаза, чтобы видеть, то им не нужно было бы больше бояться никакого непонимания: их лицемерие до сих пор заключалось в том, что они пытались отстаивать взгляды, которые их собственное мирское образование и все их обстоятельства опровергали, и поэтому могли отстаивать их только с помощью жалких аргументов. Они серьезно относились к этому вопросу, они действительно боролись за эти взгляды, поскольку все еще были очарованы ими и верили, что без них они пропадут и здесь, и в том мире. Это было всеобщее лицемерие мира: считать и относиться к поддержанию религиозных взглядов как к задаче интеллекта с его последовательностью, в то время, как первое условие для такой задачи — сам интеллект — перерос и отпал от этих взглядов. Теперь все изменилось, критика получила научное и нравственное завершение, религиозные взгляды объяснены и признаны, человечество освобождено. Неужели богослов по-прежнему считает, что человечество не должно обращаться к более благородным целям, посвящать себя высшим задачам, что история существует только для того, чтобы развлекать нас своими препирательствами, или для того, чтобы одно объяснение библейского отрывка отменяло другое и дело не доходило до решения? Если же теолог по-прежнему считает, что человечество и история существуют только ради него самого, то он должен теперь навязать себя в то время, как в остальном он господствует над миром; он должен, наконец, волей и сознанием лицемерить и лгать, т. е. противоречить опосредованному знанию и по-прежнему досаждать нам своими идеями.
Но что касается моей работы, то, возможно, для него нашлась бы другая задача. Если бы он умел быть обстоятельным и обобщать, если бы он хотел придерживаться мнения, что все, что происходит в мире, существует только ради него, что все — только школьная работа, на которой он должен доказать свою особую мудрость, то он, может быть, придумал бы собрать в моем сочинении отрывки, в которых я характеризую его самого, и, поскольку он знает только личные интересы, доказать мою грубость, бесцеремонность, мой терроризм по отношению к нему. Тщетно! От вопроса не уйдешь! Остается только доказать, что эти излияния негодования по поводу лицемерия и самого легкомысленного издевательства над Писанием не оправдываются предшествующими событиями; сначала надо доказать, что я не прав в этом вопросе; сначала надо доказать, что вы читали критику; сначала надо вообще обосновать, что человечество не имеет, наконец, права сбросить свои цепи на землю. Нам также было бы интересно увидеть доказательства того, что художник не может использовать мрачные цвета, и что человек оценивает картину безупречно, когда говорит: «Посмотрите на это темное пятно!» Теология — это темное пятно современной истории, поэтому я могу только описать ее как таковую и противопоставить ее
