Боги и касты языческой Руси - Прозоров Лев Рудольфович
Или отчего герой Бандераса, арб-мусульманин ибн Фоцлан (читай ибн Фадлан, из записок которого сценаристы фильма многое позаимствовали), щеголяет гладко выбритой физиономией (искренне желаю авторам фильма попытаться побрить взрослого мужчину- мусульманина — современного, не средневекового! — лучше в какой-нибудь исламской стране).
Осталось только заметить, что фильм, в котором норманны и мусульманин обороняются от закидывающих их крепость факелами славянских дикарей, снят в те самые годы, когда североатлантические «норманны» из НАТО, «защищая» боснийских и албанских мусульман, старались «вбомбить в каменный век» славянскую Сербию.
Такие вот неакадемические последствия могут иметь высказанные столетия назад гипотезы учёных мужей.
Другие авторы обратили внимание не на «отсталость» описанных Симокаттой славян, а на их неимоверное миролюбие. Сентиментальному писателю Карамзину рассказ византийца о славянских гуслярах очень понравился, но он всё же ещё колебался. Зато протестантский пастор чех Шафарик и немец Гердер уверовали в него беззаветно.
Гердер, расписывая жизнь славян, утверждает, что они были «щедры, гостеприимны до расточительности, любили сельскую свободу, но вместе с тем были покорны и послушны, враги разбоя и грабежа… они не домогались владычества над миром, не имели жаждущих войн наследственных государей и охотнее делались данниками, если только тем можно было купить спокойствие своей страны».
Право, потомку готов стоило б лучше помнить слова гота Иордана, сказанные ещё до Симокатты, о славянах, что «ныне по грехам нашим свирепствуют повсюду». Или слова славянского вождя Дабренты, переданные византийцем же Менандром, тоже до Симокатты: «Не отдавать свою землю другим, а владычествовать над чужими землями привыкли мы, и в том мы уверены, пока есть на свете война и мечи».
Это в том случае, если бесчисленные упоминания немецких и скандинавских источников о славянских набегах на Германию, Британию, Данию, Норвегию и Швецию, о господстве на Балтике свирепых «вендских викингов»-варягов списывать на позднейшее искажение кротких славянских нравов под тлетворным влиянием тевтонов, как то делали славянофилы.
Это наивное объяснение, пожалуй, основной недостаток великолепного и, к сожалению, почти не переиздававшегося труда Гильфердинга «История балтийских славян». Разумеется, он тоже отдал дань рассказу Симокатты.
Наконец, когда нелепость рассказов о славянах, вышедших-де в раннее Средневековье прямиком из каменного века, и о кротком нраве «голубиного народа» стала очевидна, стали говорить о том, что послы (а то и скрывшиеся под личиной послов разведчики, как полагал Аюбор Нидерле) сознательно ввели в заблуждение византийцев. К этой версии склонился в своём романе «Славянский меч» словак Финжгар.
Или же, по новой моде «текстологического подхода», твердили про «стереотип варваров, живущих в Золотом веке». Мне всё же кажется, что варвары не были настолько искусны во лжи, а византийцы — настолько простодушны и наивны. Что до «текстологического подхода», то им можно обесценить любое сообщение любого источника, подогнав его под цитату из библии, «античную традицию» и так далее.
Гораздо любопытнее то обстоятельство, что в варварской Европе действительно существовал слой людей, сторонившихся военного дела и самого железа! В сохранившемся в Англии датском эпосе «Беовульф» (кстати, ещё одном источнике «Тринадцатого воина») упоминается некий пользующийся доверием правителей Унферт.
Доверяли Унферту и прислушивались к его советам вопреки тому, что «с родичами своими в игре железа он был нечестен». В чём же была «нечестность» Унферта? Германский исследователь Геза фон Неменьи полагает, что дело в сане Унферта — «тул», Языческий жрец. Сопровождавшие готское войско жрецы, по свидетельству Иордана, лишь пели (!) боевые песнопения, но в бой не вступали.
«Церковная история англосаксов» Беды Достопочтенного тоже говорит о запрете для жрецов на участие в битвах. Вполне понятно, что позже, в эпоху викингов, такое поведение уже понималось как «нечестное» — а может, сыграло роль и то обстоятельство, что «Беовульф» дошёл до нас в монастырских списках.
От вольностей монастырских переписчиков пострадал не один источник — чего только стоит порождённый их воспалённым воображением облик античного мира, переполненного мужеложцами! И конечно, не было ничего проще и естественней для такого деятеля, чем объяснить «нечестностью» нечестивого идолослужителя его ритуальное нежелание прикасаться к «играм железа».
Те же запреты накладывались на галльских друидов, фламинов римского Юпитера Капитолийского, индийских браминов. Иногда даже запрещалось смотреть на вооружённое войско или … прикасаться к железу! Дж. Фрэзер уделил немало внимания в своей «Золотой ветви» табу для жречества на прикосновение к железу.
У римлян и их соседей сабинов жрецы не имели права даже бриться железными бритвами или остригать волосы железными ножницами — только бронзой![31] Когда в священные рощи вносился железный предмет, надо было принести искупительную жертву.
Древний священный мост через Тибр был построен и ремонтировался без железных инструментов — как тут не вспомнить русские церкви «без единого гвоздя», то есть с минимальным использованием железа!
Одна из знаменитых рунных надписей — так называемый камень из Эгьюма — содержит гордое указание, что при её нанесении к камню не прикасались железом. В средневековой Европе общим местом была неприязнь таящегося среди холмов и пустошей «Древнего», «Волшебного», «Языческого» народа к «холодному железу».
Напомню, читатель, только один рассказ из киплинговского сборника «Подарки фей», который так и называется — «Холодное железо». В Ирландии этим народом стали ушедшие в волшебные холмы от завоевателей гойделов Туата де Данан — как мы помним, читатель, мифоэпический аналог жрецов-друидов.
Стоит заметить, что Волх свет Славич, Волх сын Славена из новгородских былин и преданий, предок-эпоним[32] волхвов, хоть и предстает охотником и вождём дружины, однако ни разу не берётся за оружие — «рубит-сечёт» добычу и врагов его дружина. Сам же Волх на охоте загоняет добычу, оборотившись последовательно соколом, туром и щукой, на войне в облике волка и горностая производит разведку, двери в убежище врага вышибает ногой, не прибегая к оружию.
Наконец, с самим врагом, Санталом, расправляется Волх опять голыми руками — ударяет его «о кирпичей пол».
О связи Языческого жречества с певческим искусством вряд ли особенно надо распространяться.
Песни были одним из основных способов хранить священное Знание о Богах и обрядах. В «Слове о полку Игореве» гусляр Боян назван Вещим и «внуком» Велеса- Волоса, бога Волхвов. В «Голубиной книге» упавшую с небес книгу, содержащую все тайны мироздания, толкует царь-гусляр Давид, а в самых архаичных, сохранившихся в глухих углах Сибири, вариантах — вещий Калига.
Польское «гусла» — колдовать, «гусляж» и «гуслярка» — колдун и колдунья, лужицкое «гуссловач» — Языческий обряд, жертва, колдовать, «гуссловар» — ведун, литовское «гослус» — чародейство.
Разумеется, надо вспомнить и Садко из былины, одной игрою на гуслях вошедшего в близкое знакомство с Языческим Божеством — Морским Царём. Языческое значение игры на гуслях прекрасно понимала церковь, с Феодосия Печерского сурово осуждавшая её, а во времена Алексея Михайловича наконец добившаяся истребления гуслей в государственном масштабе.
Пение готских жрецов нам уже знакомо, у галлов певцы-барды пользовались почтением наряду с друидами, входя вместе с ними в жреческую касту. Со жречеством связаны ведические певцы-риши, эллин Орфей, учредитель Элевсинских мистерий и великий певец. Наконец, появление не прикасающихся к оружию и железу гусляров на дипломатическом поприще находит подобие и у кельтов, где жрецы-друиды часто выступали в роли послов, и в крещёной Руси, где послами оказывались христианские попы.
