Боги и касты языческой Руси - Прозоров Лев Рудольфович
Адвинда прекрасна и мудра, Апраксея наделена обоими этими качествами в избытке. И главное, Адвинда, судя по Иоакимовской летописи, являлась героиней многочисленных эпических сказаний («Многое от старцев повествуется и в песнех восклицают»).
А изменение имени не должно удивлять — в XIX–XX в в эпосе постоянно шла смена имён, древних, непонятных на знакомые православные.
Убийца Чурилы Пленковича Бермята превращался в Ермила, Хотен в Фадея и Фотея, Саксон Колыбанович, предшественник Муромца на посту главы киевской богатырской дружины, в Самсона Самойловича, царь загадочной «земли Алыберской» Саур Ванидович в Саула Леванидовича. То же самое могло произойти с живой богиней Земли и Власти, супругой Владимира свет Славьевича Красное Солнышко, Адвиндой.
Ещё одну параллель былинной Апраксе составляет Остасия или Остансия, жена «короля Гертнита»,[28] которая «была красивейшей и мудрейшей из женщин». В «Тидрек саге» она изображена чародейкой, помогающей своему мужу-славянину отстоять «королевство» от готов и гуннов. Невыясненным остаётся вопрос о нескольких наложницах «царя русов» и единственной Апраксе-Адвинде-Остасии в эпосе.
В ряде былин упоминается Марфида (Малфрида?) Гориславна как другая жена Владимира. Фёдор Иванович Буслаев упоминает 12 жён былинного Владимира, но мне не удалось отыскать в текстах былин упоминания о них. Однако обращает на себя внимание опять-таки четырёхкратность числа былинных жён (вспомним сказанное выше о правителе как воплощении идеи Центра).
Возможно, каждая из жён или наложниц соответствовала покорённому племени или земле (отдельные роды или общины, как уже было сказано, отделывались символизировавшим невесту откупом в виде куньей или беличьей шкурки).
Ясно тогда, отчего былинный король, отец Апраксы, столь решительно отказывался выдать её за чужака, т. е. признать таким образом свой «вассалитет», зависимость от Владимира. Обращает на себя внимание явная параллель с 12 жёнами первого правителя Великоморавского государства Само и 24 наложницами князя балтийских славян-поморян. Да и с пирами все не так уж просто.
Ижевский исследователь С. Козловский указал, что хмельное питьё было зримым воплощением магической удачи, своего рода Языческой благодати, и былинный князь Владимир, имевший монопольное право подносить чару богатырям, оказывается, ведал распределением этой таинственной силы. То есть опять-таки выступал как жрец.
К жреческим же обязанностям относят многие исследователи русского эпоса и поручения тому или иному богатырю (Потыку, Сухману, Ловчанину) доставить к княжьему двору «Лебедь белую» или какого-нибудь «лютого зверя» «живым, не кровавленным» — не иначе как для жертвоприношения.
Как видим, в памяти русского народа сохранился достаточно убедительный портрет священного верховного правителя, резко отличного от дружинного вождя летописных времён. Так что аналогия с вершиной пятеричного кастового общества у нас есть.
Теперь следует перейти к жречеству.
Часто можно встретить в книгах и статьях самых различных авторов утверждения, будто никакого жречества в древней Руси не было, а были «только» волхвы, являвшиеся не то деревенскими ведьмаками, не то и вовсе приблудными «финскими» шаманами.
Начнём с тех, кто пишет, что волхвы были «просто» колдунами, а не жрецами. Действительно, «волхвы» времён Алексея Михайловича, которых в указах поминали между скоморохами и «бабами-ворожеями», или «волхв Дорофейко» петровской эпохи и впрямь не более чем колдуны.
Но всегда ли было так? Для тех, кто верит в пресловутую «эволюцию», в то, что жрецы и священнослужители когда-то «произошли» от колдунов и знахарей, это, конечно, доказательство.
Раз уж в начале Нового времени «волхвы» были простыми колдунами, так понятно, что в X веке они «не могли» быть ничем иным. Только вот нигде нет примеров того, чтобы знахарь, — колдун превратился в жреца. Зато есть обратные примеры.
Слово «маг», в древней Персии обозначавшее жрецов, превратилось в название средневековых колдунов, а там — перешло на цирковых фокусников — маг Игорь Кио,[29] скажем. Точно так же в современном ирландском языке колдун — drui.
Слово это происходит от древнего названия могущественной касты кельтских жрецов-друидо При чём тут, спросит читатель, маги и друиды, мы ведь говорим о волхвах?! Да хотя бы при том, что евангельский злодей, то выдававший себя за мессию, то пытавшийся купить у апостолов благодать, которого латинские переводы называют Симоном Магом, а ирландские книжники — Симоном Друидом, в славянском переводе стал Симоном Волхвом.
В русской литературе Средневековья слова «волхв» и «жрец» употребляли как равнозначащие и взаимозаменяемые: царь Охозия в русском переводе библейского предания «послал къ идолу Ваалу и къ жрецомъ его спросити: буду ли жив или умру? Посланные шли спросить волхвовъ …».
В «Великих Четьях-Минеях»: «Старейшина волхвом введе я (её. — Л.П.) в церковь идольскую[30] и понуди я отрещися Христа и поклонитися идолам».
Как видно, что волхв, что жрец — для русского книжника всё равно, различия между этими понятиями он не делает. В «Сказании об основании града Ярославля» в святилище Волоса приносил жертвы и гадал волх Смело можно предположить, что, как и в случае с магами и друидами, первым значением этого слова было не «колдун», а именно «жрец», «священнослужитель».
Тем более что само слово «колдун» в других славянских языках обнаруживает сродство с делами, далёкими от сельской ворожбы и заговаривания больных зубов: по-хорутански калдовати — приносить жертву, калдованец — жрец, калдовница, калдовнище — жертвенник.
Колесов так прямо и пишет в своей книге «Древняя Русь: наследие в слове»: «Колдун — именование Языческого жреца, приносящего жертвы». Между прочим, привычка смотреть на священнослужителя свергнутой религии как на колдуна не оставила людей и в не столь далёкие времена, в просвещённой Европе.
Тайлор в «Первобытной культуре» сообщает нам, что жители протестантских стран — Германии, Англии — смотрели на католических священников и монахов как на могучих чудодеев, способных помочь там, где свой, протестантский, пастор оказывался бессилен — унять буйство полтергейста, отвадить покойного дядюшку Вилли от вредной привычки выть и скрестись в двери скорбящей родни лунными ночами, усовестить эльфов, повадившихся заводить в трясину коров.
Бедные патеры попросту разделили судьбу, постигшую магов в зороастрийском Иране, друидов — в католической Ирландии, и, надо думать, волхвов в православной Руси.
Продлись Средневековье ещё столетья три, и мы бы сейчас гадали, не является ли римское «патер» — священник — производным от германского «патер» — колдун. И эволюционисты бы в это свято верили! Надо ещё сказать несколько слов о гипотезе «финского» происхождения летописных волхвов, высказанной ещё в начале XX века и с тех пор часто всплывающей в литературе, как сугубо научной, так и популярной.
Оснований у этой теории, собственно, два — согласно «Повести Временных лет» во время богословской беседы с воеводой Янем Вышатичем пленные волхвы рассказали- де ему «миф» о творении мира, очень напоминающий мордовские легенды, записанные в XIX веке.
Нашли также сходства и в обряде, которым два волхва из Ярославля (те самые, взятые в плен Вышатичем) выявляли «прячущих гобино» (так называли магическое благополучие, причину урожая) «лучших жён» с обрядом подготовки к Языческому празднику у той же мордвы. Иногда эти сопоставления даже выдаются за «давно доказанные». На самом деле всё это, что называется, вилами по воде писано.
Начать с того, что летописный рассказ о богословской беседе княжеского воеводы с пленными мятежниками вызывает большие сомнения — с чего бы? В переданных летописцем «речах волхвов» они сначала рассказывают какой-то «миф» с фигурирующим в нём «сотоной», и более всего напоминающий христианский апокриф, отдающий болгарской ересью богомилов. Похожие легенды были известны и в Сербии, и на Украине — в местах, весьма далёких от каких бы то ни было «финно-угров».
