Жозеф де Гибер - Духовность Общества Иисуса
В тех же свидетельствах говорится о советах по различению духов, чьи истоки, как мы знаем, восходят к переживаниям в Манресе и даже в Лойоле. С тех пор также существует ряд заметок, представляющих собой материал для созерцания различных тайн жизни Христа. Это, несомненно, оттого, что еще со времен Лойолы новообращенный заботливо переписывал евангельские события и слова в ту тетрадь, которой так дорожил и которая, бесспорно, является первоисточником серии «пунктов» о тайнах, включенных в книгу Упражнений.
В латинском жизнеописании св. Игнатия, которое составляет начало «Хроники» Поланко, есть отрывок, который, на первый взгляд, позволяет нам пойти куда дальше. Рассказав о постижениях (lumieres), обретенных кающимся, он переходит к его апостольству в Манресе и говорит: Post praedictam illustrarionem et observationem spiritualium exercitiorum, methodum et rationem proponens animam apeccatis per contritionem et confessionem purgandi, et in meditationibus mysteriorum Christi, etratione bonae electionisfaciendae circa vitae statum etres quaslibet, et demum in his quae ad inflammandum amorem in Deum et varies orandi modos pertinent, proficiendi, perutilem operant proximis navare coepit; quamvis temporis progressu haec etiam ad maiorem perfectionem perducta sunt[223]. Нужно ли видеть здесь вместе с о. Кодиной[224] несомненное свидетельство того, что со времен Манресы структура четырех недель, вместе с материалами каждой из них и заключительным размышлением ради обретения любви Божией, была уже утверждена? Не думаю: мне трудно видеть в этой красивой латинской конструкции, изящно выдержанной от начала до конца, нечто иное, кроме литературного распространения маленькой испанской фразы того же Поланко, процитированной чуть выше.
Более значимы совпадающие друг с другом свидетельства двух других близких друзей Игнатия. Манар в одном из своих «Увещеваний»[225] говорит нам, что во время духовных упражнений после своего обращения Игнатий «выполнял в основном два упражнения, а именно размышление “О двух хоругвях” и “О Царе Небесном”, готовясь к войне с дьявольским врагом и с миром». В неизданном увещевании 1554 г.[226] Надаль также заявляет, что в Манресе «Господь наш сообщал ему Упражнения, ведя его таким образом к тому, чтобы он всецело посвятил себя только служению Богу и спасению душ. Он особенно ярко явил свою набожность в двух упражнениях, а именно в размышлении о Царе и о хоругвиях. В них он осознал, в чем его предназначение и в чем он должен усердствовать и в чем видеть цель всех своих дел, к которой стремится также и Общество». Что касается размышления о Царе, то эти тексты только подтверждают то, что, как мы видели, явно проистекает из роли «Цвета святых» (Flos Sanctorum) в обращении Игнатия, особенно если, что более вероятно, он читал этот труд в издании с предисловием брата Гауберто Вагада: это размышление – не что иное, как основные мысли, связанные с обращением святого, изложенные для всеобщего применения.
Вопрос об источнике размышления «О двух хоругвях» может вызвать сомнения: о. Ф. Турнье[227] сравнил общий план этого размышления с проповедью бенедиктинского аббата аббатства св. Василия Вернера, умершего в 1174 г., и сходства их, ничуть не умаляющие оригинальности Игнатия, между тем таковы, что трудно счесть их случайными и не признать некоторой зависимости современного текста Упражнений от этой проповеди. Однако ничто не позволяет полагать, что Игнатий мог листать первопечатный латинский текст Вернера до учебы. Зато ничто уже не мешает допустить, что в Париже средневековый автор мог просто вдохновить его на то, чтобы завершить изложение размышления, вся основная суть которого, так тесно связанная с размышлением о Царе, существовала в виде набросков еще со времен Манресы.
Нужно ли относить к манресским Упражнениям также предварительное рассуждение под названием «Начало и основание» и «Размышление ради обретения любви Божией», расположенное перед четвертой неделей[228]? Я бы отнесся к такому утверждению с большим сомнением, несмотря на текст Поланко, на который опирается о. Кодина, особенно в связи со вторым из этих Упражнений. В том, что Игнатий мог уже тогда предложить рассуждение о дарованных Богом благодеяниях, составляющее первый пункт «Размышления ради обретения любви» и представляющее собой общее место христианского благочестия, нет ничего невероятного. Но характерное развитие этого размышления в последующих пунктах, где Игнатий призывает рассмотреть Бога и Его благодеяния через Его присутствие, всемогущество и существо, подразумевает схоластические положения о Божией безграничности, содействии (concours) и образоподобии (exemplarité) и вряд ли могло появиться до обучения в Париже[229].
Что до «Начала и основания», то ни в одном документе времен Манресы или Алькалы оно не упоминается. Кроме того, не преувеличивая значение этого факта, мы можем отметить, что в заметках Хельяра об Упражнениях это рассуждение находится в начале, между пятью из двадцати примечаний окончательного текста и предупреждением о благожелательности в толковании услышанных слов, которое следует здесь за названием и предшествует «Началу и основанию»[230]. Можно задаваться вопросом, находилось ли уже «Начало и основание», как сейчас, на видном месте в начале Упражнений, когда делались эти заметки; не было ли оно в то время всего лишь предварительным замечанием, призывающим к безразличию (как пятое примечание призывает к великодушию), замечанием, чью важность и действенность Игнатий лучше ощутил лишь с опытом и потому наконец отделил его от остальных примечаний, чтобы сделать отправной точкой для Первой недели и для всех Упражнений в целом. В сущности, то, как «Начало и основание» представлено в директории, продиктованной самим Игнатием о. Виктории[231], как кажется, подтверждает эту гипотезу: рассуждение о цели человека и средствах ее достижения полагалось представлять упражняющемуся после примечаний 1, 20, 5 и 4, и способ его представления показывает, что это не великий принцип, призванный властвовать и управлять всей нашей духовной жизнью, но ряд практических замечаний, помогающих разъяснить упражняющемуся необходимость выполнения Упражнений перед избранием своего положения и образа жизни[232]. Кроме того, если идея служения Богу, и служения возвышенного, с самого начала главенствует в духовной жизни Игнатия, то более отвлеченная, более рассудочная концепция цели и средств, соразмерности средств цели, необходимости безразличия к этим средствам, как кажется, занимала свое место в его мысли постепенно, по мере ее развития. Она не сразу стала такой четкой, как в начале Упражнений: это происходило по мере того, как учеба знакомила его со все более умозрительными соображениями, а опыт и действие Божие в его душе развивали в нем – наряду с великодушным порывом служить Богу, не оставлявшим его никогда, – привычку к строгому рассуждению, к глубокомысленому и разумному взвешиванию ценностей, что также станет отличительной чертой его жизни и правления.
«Правила верного чувства в Церкви», завершающие книгу (п. 352, 370), являются, по общему признанию, прибавлением, восходящим к периоду пребывания в Париже и вдохновленным каким-то одним из многочисленных сводов антилютеранских утверждений той эпохи, вероятно, декретами парижского собора 1528 г. и сочинениями Жосса Клиштова, их вдохновителя[233].
Еще в 1539 г. Франциско де Эстрада написал Игнатию из Сиенны, где проповедовал, с просьбой «прислать ему непременно правила discretione spirituum и для искушений вкупе со всеми прочими правилами Упражнений». Вскоре после этого он возвращается к своей просьбе: «В другом письме я просил прислать мне правила для 1, 2 и 3 недели Упражнений и другие, новые, вещи, если нечто прибавилось»[234]. Следует ли видеть в этих последних правилах наброски директории по преподаванию Упражнений[235]? В это время, примерно за десять лет до утверждения и печати книги, мне кажется это маловероятным. Я бы скорее увидел здесь указание на то, то в это время сам текст Упражнений считался еще неоконченным, а потому его можно было снабжать любопытными дополнениями.
Последние могли тогда, вероятно, касаться только пунктов относительно второстепенных. Однако нужно признать, что мы не располагаем никакими указаниями на то, когда некоторые, даже очень важные, части (как то размышление «О трех мужах» или рассуждение «О трех степенях смирения») вошли в состав Упражнений, и об их принадлежности первоначальному ядру. В сущности, априорное утверждение, будто все части, составляющие суть книги, восходят к Манресе, требует исключительно непростого и тонкого подхода: значение этой «сути» будет разным в зависимости от того, какое представление мы составим себе о главной цели Упражнений. И, что самое главное, мы не можем предполагать без дополнительных доказательств, что ранние свидетели, утверждающие манресское происхождение этой сути, понимали ее также, как понимаем ее мы после трех столетий применения Упражнений. Тем самым, приходится довольствоваться одними лишь достоверными фактами: первые и главные истоки Упражнений лежат в опыте, обретенном в Манресе; с тех пор существует корпус письменных документов, которые святой применяет в своем апостольском труде; эти документы включали, по меньшей мере, основу первой недели, размышление «О Царе небесном» и «О двух хоругвях», созерцание тайн жизни Иисуса, заметки о выборе жизненного положения, способы совершения молитвы, принципы различения духов… Представляется, что ничего большего с уверенностью утверждать невозможно, хотя остается вполне вероятным, что и другие части – какие, неизвестно – уже существовали в то время, по меньшей мере, в состоянии набросков.
