Барт Эрман - Искаженные слова Иисуса: Кто, когда и зачем правил Библию
Богословские цели этих замечаний Симона очевидны на протяжении всего внушительного трактата. В одном месте он задается риторическим вопросом:
Возможно ли… чтобы Бог дал своей церкви Книги, дабы они служили ей Законом, и в то же время позволил, чтобы первоисточники этих книг были утрачены навсегда на заре христианской религии?[69]
Конечно же, нет, отвечает он. Писания служат фундаментом веры, но в итоге значение имеют не сами книги (поскольку они со временем изменились), а толкование этих книг, содержащееся в апостольском предании и передаваемое из поколения в поколение (Католической) церковью.
Хотя Писание есть истинный Закон, на котором основана наша вера, самого по себе этого Закона недостаточно; помимо него, необходимо знать, что такое апостольское предание, а узнать о нем неоткуда, кроме как от Апостольской церкви, сохранившей истинный смысл писаний[70].
Антипротестантские выводы Симона еще отчетливее просматриваются в других его трудах. Например, в работе, где речь идет о «виднейших толкователях Нового Завета», он без обиняков заявляет:
Значительные изменения были внесены в рукописи Библии… поскольку оригиналы были утрачены, это повлекло за собой полное уничтожение принципов протестантами… которые сверяются лишь с теми манускриптами Библии, которые имеются у них сейчас. Если истина о религии не сохранилась в Церкви, небезопасно искать ее в книгах, которые подверглись такой значительной правке, текст которых так часто и всецело зависел от воли переписчиков[71].
В научных кругах эти яростные интеллектуальные нападки на протестантское понимание Священного Писания были восприняты весьма серьезно. В 1707 году, после выхода в свет издания Милда, протестантские библеисты были вынуждены пересматривать и отстаивать свои представления о вере. Разумеется, они не могли просто отказаться от идеи sola scriptura. Для них текст Библии по — прежнему обладал авторитетом Слова Божьего. Но как быть с тем, что во многих случаях этот текст нам просто неизвестен? Возможное решение — разработать методы текстологии, которые позволили бы современным ученым восстановить оригинальный текст и придать надежность этому фундаменту веры. Такова богословская цель многих попыток, особенно предпринятых в Великобритании и Германии и направленных на разработку грамотных и надежных методов реконструкции первоначальных слов Нового Завета по многочисленным, кишащим ошибками копиям, которые дошли до нас.
Ричард Бентли
Мы уже упоминали, что Ричард Бентли, знаток античности и магистр Тринити — колледжа в Кембридже, обратил возможности своего недюжинного ума на решение проблем текстологии Нового Завета вследствие негативной реакции, которую вызвала публикация греческого Нового Завета Милла, с его впечатляющим собранием разночтений в манускриптах[72]. Отклик Бентли на высказывания деиста Коллинза, «Ответ на трактат о свободном мышлении», пользовался большой популярностью и выдержал восемь изданий. Суть ответа заключалась в том, что тридцать тысяч разночтений в греческом Новом Завете — еще не так много для текстуальной традиции, располагающей таким обилием материалов, и что Милла едва ли можно обвинять в умалении истинности христианской религии — ведь он не выдумал все эти разночтения, а просто выявил их.
Со временем Бентли увлекся текстологией Нового Завета, а когда решил серьезно заняться ею, то пришел к выводу, что способен добиться значительного прогресса, восстановив оригинальный текст в большинстве мест, где наблюдаются разночтения. В письме 1716 года к своему покровителю, архиепископу Уэйку, Бентли излагает замысел подготовки новой редакции греческого Нового Завета: путем тщательного анализа он мог бы восстановить текст Завета, каким он был на момент Никейского собора (начало IV века) — именно в такой форме его распространял в былые века великий текстолог античности Ориген, за много столетий до того, как (по убеждению Бентли) в рукописи попало подавляющее большинство разночтений.
Ложная скромность была чужда Бентли. Как он заявлял в письме,
«я считаю, что в моих силах (хотя кое‑кто убежден, что это невозможно) опубликовать издание греческого Нового Завета точно в том виде, какой содержался в лучших экземплярах к моменту Никейского собора — так, что в нем не наберется и двадцати слов разночтений, пусть даже мелких… при этом книга, которую при нынешнем обращении причисляют к самым недостоверным, станет воплощением достоверности среди прочих книг, в итоге со всеми различиями [то есть вариантными чтениями] будет покончено раз и навсегда»[73].
Избранный Бентли метод был довольно прост. Он решил сверить (то есть подробно сравнить) тексты самого известного греческого манускрипта Нового Завета, какой только был в Англии, Александрийского кодекса начала V века, с самыми старинными из имеющихся копиями Вульгаты. Он обнаружил, что во множестве примечательных мест эти рукописи совпадают друг с другом, и при этом расходятся с основной массой греческих манускриптов, созданных в Средние века. Совпадения были полными, вплоть до порядка слов там, где различались многие другие рукописи. Это и убедило Бентли, что он сумеет отредактировать и латинскую Вульгату, и греческий Новый Завет в соответствии с древнейшими формами этих текстов, так что не останется ни малейших сомнений в том, какое чтение появилось раньше всех. Таким образом, тридцать тысяч разночтений Милла станут несущественными для тех, кто убежден в авторитетности текста. Логика этого метода ясна: если Иероним и вправду пользовался при редактировании своего текста лучшими из имеющихся греческими манускриптами, тогда при сравнении древнейших манускриптов Вульгаты (для выявления оригинального текста Иеронима) с древнейшими манускриптами греческого Нового Завета (для выявления тех, которыми пользовался Иероним) можно определить, как выглядели наиболее достоверные тексты во времена Иеронима, — и перескочить через более чем тысячелетие распространения текстов, за время которого эти тексты неоднократно изменялись. Более того, поскольку Иероним пользовался текстом его предшественника Оригена, можно не сомневаться, что он был лучшим из всех, доступных в первые века христианства.
И Бентли приходит к выводу, который представляется ему самому неизбежным:
Исключив две тысячи ошибок из папской Вульгаты и столько же из протестантского текста Стивенса [издания Стефана — Т. R.], я получу редакцию каждой в виде столбцов, пользуясь источниками не менее чем девятивековой давности, причем в точности совпадут не только сами слова, но и, что поначалу изумило меня, порядок слов — точнее не могут соответствовать ни два счета, ни два договора[74].
Дальнейшая сверка манускриптов и изучение результатов сверки, проведенной другими, только прибавили Бентли уверенности в том, что он справится с этой работой, выполнит ее как надо, раз и навсегда. В 1720 году он опубликовал брошюру, озаглавленную «Предложения для печати», чтобы обеспечить поддержку своему проекту и заручиться финансовой помощью подписчиков. В брошюре он изложил суть предлагаемого метода реконструкции текста и привел доводы в пользу его несравненной точности.
Автор убежден, что он восстановил (за исключением считанных фрагментов) подлинный экземпляр Оригена… И он уверен, что греческий и латинский манускрипты вместе дают оригинальный текст с точностью до мельчайшего нюанса, какой невозможно добиться ни для одного классического автора — и это несмотря на лабиринт тридцати тысяч разночтений, заполонивших страницы лучших современных изданий, в равной мере оскорбительных для многих добропорядочных людей; результат настолько увлекает нас и дает такую свободу, что заслуживающими какого бы то ни было внимания окажутся едва ли две сотни из стольких тысяч[75].
Количество существенных разночтений из тридцати тысяч Милла, сократившееся всего до двух сотен, — несомненный прогресс. Но не все были уверены, что Бентли добьется подобных результатов. В анонимном отклике на «Предложения» (дело происходило в эпоху отчаянных спорщиков и писак), в котором абзац за абзацем разбиралась вся брошюра, неизвестный оппонент раскритиковал проект Бентли и заявил, что у того «нет ни способностей, ни материалов, необходимых для такой работы»[76].
Понятно, что Бентли воспринял эти нападки как принижение своих выдающихся талантов (признанных им самим), и отреагировал соответственно. Увы, он ошибочно решил, будто его оппонент — не кембриджский ученый Коньерс Миддлтон, а Джон Колбатч, и сочинил ядовитый ответ, называя клеветника Колбатчем и, как часто бывало в те времена, осыпая его оскорблениями. Такие одиозные памфлеты удивительно видеть в наши дни утонченной полемики: в прежние времена в состоянии обиды никто не вспоминал об утонченности. Бентли заявляет, что «достаточно одного абзаца, как образца ужасающей злобы и наглости, какие когда‑либо изливал на бумагу безвестный писака»[77]. Весь ответ Бентли испещрен весьма образными оскорблениями: Колбатча, не имеющего никакого отношения к анонимному отклику, он называет тупицей, насекомым, червем, опарышем, гнусом, подлецом, брехливым псом, невеждой, жуликом и шарлатаном[78]. Вот такие были времена.
