Константин Соловьев - Я сказал: вы – боги…

Встань колонисты на этот путь, захоти они просто врасти в американский образ жизни, им бы возможно, это удалось (впрочем, Маликову – никогда). Так, Мачтет описывал «одного русского П.», бывшего артиллерийского офицера, приехавшего в Америку вместе с Фреем и поссорившимся с ним: «Из ничего, без копейки денег, одной работой они (П. с женой – К. С.) создали себе небольшое хозяйство, завели скот, приобрели необходимые инструменты и выстроили на занятом участке недурную избу. (…) Все это было добыто, безусловно, кровавым потом» [53,212].

Вскоре и к коммунарам пришло сознание того, что труд заслоняет все то, ради чего они поехали в Америку. Как позже выразился Маликов:

«Нужно было переделаться совсем. Нужно было отказаться от тех российских идеалов, которые мы привезли и над которыми там смеялись» [65].

Так наметилось первое противоречие: между изматывающим физическим трудом и идеалом свободного человека, по своим возможностям равного Богу. Работа от темна до темна не оставляла времени «даже на чтение газет и книг» [14-147,88]. Духовный потенциал человека, развить который «богочеловеки» хотели в Америке становился все более абстрактным понятием, для которого нет место в реальном мире. Все те знания и способности, которые обладали выпускники Московского и Петербургского университетов, искавших приложения своим интеллектуальным способностям, были не к месту и не ко времени.

Такая работа медленно и постепенно, но чем дальше, тем больше вызывала нравственную усталость. В.И. Алексеев позже писал, как невыносимо было для Маликова заниматься изо дня в день одним и тем же сельским трудом, как ему хотелось «в хорошее весеннее утро пойти помечтать куда-нибудь лес или сесть на берегу реки и поудить рыбки» [2,245]. Подобные чувства испытывали и все остальные.

Было и другое, вызывавшее, может быть, не меньшее раздражение – постоянное присутствие рядом одних и тех же людей – в поле, за обедом, в комнате вечером. Любовь к человеку, представляемая как постоянная потребность и постоянное действие на благо ближних, на столь ограниченном пространстве, при полной невозможности остаться хотя бы на некоторое время одному, не получалась. Более того, в коммуне нарастало напряжение, прорывавшееся мелкими обидами и ссорами. «Богочеловеки» попытались снять это напряжение при помощи «исповедей». Эта процедура слегка напоминала практику ранних христиан. Вечером, после работы и ужина, коммунары собирались вместе и каждый, по очереди, говорил о том, что его более всего заботит, стараясь не утаивать од товарищей мысли и поступки, за которые может быть стыдно.

Терапевтическое действие откровенных рассказов о своих переживаниях, при сочувственном отношении окружающих, в свое время испытал Н.В. Чайковский в Кушелевской коммуне (предшествующей образованию кружка «чайковцев»). Он и предложил ввести добровольные «исповеди» для прекращения возникающей среди «богочеловеков» взаимной неприязни. После этого споры, на какое то время прекратились. По окончании вечерних коллективных бесед (как запомнил В.И, Алексеев)» все расходились с радостным, любовным чувством друг к другу» [2,244].

И все же к концу первого года пребывания в Америке «богочеловеки» не только не приблизились к тому идеалу, ради которого поселились в Канзасе, но и еще более отдалились от него. Взаимоотношения между ними стали гораздо хуже, чем до переезда в Америку, а главное – вместо ожидаемой внутренней гармонии нарастало чувство раздражения и усталости. Коммуну надо было спасать, но сами они не чувствовали себя способными что-либо изменить. Только категорическое признание этого факта заставило их обратиться к В. Фрею с просьбой приехать и

наладить жизнь в коммуне. Они не могли не понимать, что добровольно соглашаются на ту «дрессировку», которая им была противна год назад, но ничего не могли поделать. Они пошли на это, спасая собственный идеал «веры в человека» и, частично, от отчаяния, вызванного предчувствием катастрофы. Так начался второй и последний период жизни в коммуне.

Фрей приехал в коммуну «богочеловеков» с женой Марией Славинской и дочерью Беллой осенью 1876 г. Он сразу повел себя как руководитель и наставник. Многое из того, что было заведено в «La progressive» было перенесено им в новый коллектив. Так был введен жесткий распорядок дня, которого ранее не существовало. По описанию Г. Мачтета день в коммуне Фрея должен был выглядеть приблизительно так:

Время вечернего собрания и отхода ко сну Мачтет не указал, но вычислить их не составляет труда: спать должны были ложиться не позднее 22 часов, соответственно собрание – около 20 часов.

В. Фрей добивался чистоты коллективной жизни и требовал, чтобы муж и жена разговаривали друг с другом только в присутствии посторонних, для того, чтобы не было «сплетен». Он был твердо уверен в том, что выжить, способны только те коммуны, что спаяны крепким религиозным чувством. Добиваться единства веры он решил при помощи новых для «богочеловеков», но опробованных им ранее методик: вегетарианства, аскетичного поведения, пения псалмов по вечерам и «критицизмов».

«Фрей был человек прямолинейный, с сильной стальной волей, человек скорее догмата, чем чувства. Мы же были люди чувства» [2,244].

Копируя внешнюю сторону религиозной деятельности, Фрей стремился достичь подлинной религиозности при отсутствии настоящей веры. Так в коммуне «богочеловеков» появились первые признаки религиозного действия – обряды религиозные запреты, изобретенные Фреем. Почти все они (за исключением вегетарианства) были заимствованы из практики распространенного в то время в Америке религиозного движения шекеров, также живших коммунами.

Ни одно из этих правил в коммуне не прижилось, что лишний раз показало как далеко «сконструированной» религии, в которой вера есть требование разума, до религии настоящей, в которой вера изначальна и иррациональна. В коммуне вера должна была возникнуть из желания и понимания, то есть стать следствием воли. Фрей, с его бесконечной убежденностью в собственной правоте, мог следовать этим путем очень долго. Остальные, «люди чувства» – нет.

Псалмы были отвергнуты сразу же. Какое-то время держалось вегетарианство, и то потому, что урожай, собранный осенью 1876 г. не позволял рассчитывать на обильный стол. Но даже крайняя бедность в сочетании с моральным давлением Фрея (а может быть как раз вследствие последнего) не спасли вегетарианскую доктрину. В.Г. Короленко сохранил ироничный рассказ Маликова «о том моменте, когда коммуна выбилась из-под нравственной ферулой Фрея» – они зарезали и съели единственную свинью, имевшуюся в их собственности [41,651].

Аскетизм же вводимый Фреем и наложившийся на без того крайнюю стесненность в средствах, приносил массу страданий, более нравственных, чем физических. Всем, кто впоследствии слушал рассказы Маликова о жизни в коммуне, больше всего запомнилось, что коров колонисты доить не умели и те давали все меньше молока. Поскольку же основным блюдом была болтушка из муки с молоком, то, после того, как коров «перепортили» и молока на всех не стало хватать, разница между аскетизмом Фрея и аскетизмом вынужденным перестала существовать. Начались болезни. К этому добавлялось и то, что заготовленных дров на всю зиму не хватило, и ходить за ними надо было почти ежедневно в мороз и пургу. Лишений хватало, но они были следствием неумелости и неприспособленности, а не сознательного самоограничения и все колонисты (кроме Фрея) были бы рады их избежать. К тому же жизнь полная лишений подрывала изначальную теорию «богочеловечества», признававшую необходимым гармоничное развитие всех сторон человеческой натуры.

«Все члены общины должны были критиковать на специальных для этого собраниях каждого из собратьев, высказывая, что каждый из нас заметил предосудительного в критикуемом, и за эти следовало общее суждение, как нужно избежать этого или как исправиться» [2,244].

В фонде Н.В. Чайковского сохранилась записная книжка того периода, предназначенная специально для подготовки к «критицизмам» [14–71]. Записи в ней очень короткие: на каждой странице по два три имени и рядом – поступки, которые Чайковский считал неправильными или вредными. Например: «стычка А. с Б. и Ш.» (Алексеева с Бруевичем и Шлемой, как называли С. Клячко). На 19 страницах этой книжки упомянуты еще жена Чайковского Варя, Маликов, Фрей, Лидия (Эйгоф) и Иван (Хохлов?). «Проступки» разбираемые на «критицизмах» характерны для коммунальной жизни: обидное слово, спор по поводу работы прорвавшееся раздражение. «Критицизмам», по мысли Фрея, отводилась двойная роль. Во-первых, обрядового действия, фиксирующего этапы «очищения», служащего ступеньками к «новому коммунальному человеку». Во-вторых, разрядки, снимающей накопившиеся противоречия и обиды. Они должны были дать возможность «разумно» подходить к конфликтам, не давая разгуляться чувствам. Эффект же получился прямо противоположный. Днем, как можно судить по записям Чайковского, коммунары должны были присматривать друг за другом, а вечером выступать в качестве «обвинителями». Время исповедей прошло, а вместе с ними и период «просветления». Критицизмы оказались местом столкновения взаимных обид: