Миф о Христе. Том I - Артур Древс
Если же мы проникнемся душевным состоянием того несчастного, который в качестве «богочеловека» в муках умирает за свой Народ, нам станет понятен весь смысл 27-го псалма: «Боже мой, боже мой! Для чего ты оставил меня? Далеки от спасения моего слова вопля моего. Боже мой! Я вопию днем, — и ты не внимаешь мне, ночью, — и нет мне успокоения. Но ты, святый, живешь среди славословий Израиля. На тебя уповали отцы наши, уповали, и ты избавлял их: на тебя уповали и не оставались в стыде. Я же червь, а не человек, поношение у людей и презрение в народе. Все видящие меня издеваются надо мной, говорят устами, кивая головой: «Он уповал на господа, пусть избавит его; пусть спасет, если он угоден ему!» Множество тельцов обступили меня, тучные быки васанские окружили меня. Раскрыли на меня пасть свою, как лев алчущий добычи и рыкающий, Я пролился, как вода, все кости мои рассыпались; сердце мое сделалось, как воск, сила моя иссохла, как черепок, язык мой прильнул к гортани моей. Они пронзили руки и ноги мои. Можно было бы перечесть все кости мои. А они смотрят на меня и радуются. Делят ризы мои между собою и об одежде моей бросают жребий. Но ты, господи, ие удаляйся от меня. Сила моя, поспеши на помощь мне! Спаси (меня от пасти льва и рогов единорогов».
Упомянутые в конце псалма звери относятся к кругу маздейских представлений. Ибо здесь идет речь о льве, как звере Ангромайнью, о единороге — звере Агурамазды. Когда автор псалма задался целью изобразить всю смертную тоску беспомощной жертвы, его глазам представился образ человека, томящегося на кресте, взывающего к боту, окруженного толпой, радующейся его мучениям, которые должны послужить к ее собственному спасению, тогда как прислуга, обслуживающая жертвенную церемонию, делит между собою те пышные ткани, которыми был раньше убран умирающий Теперь богочеловек.
Самое появление подобного образа в Псалтири показывает, что он был хорошо знаком автору псалма и его публике либо из религиозных (представлений соседних народов, либо из родного религиозного быта.
На деле же человеческие жертвоприношения не были вовсе чем-то Необычным для древнего Израиля. Это можно доказать многочисленными (выдержками из Ветхого завета, как это в исчерпывающей форме сделано Шиллани в его книге: «Человеческие жертвоприношения у древних евреев» (1842) и Даумером в его «Культе огня и Молоха у древних евреев». Так, в 21-й главе 2-й книги Царств мы читаем следующее о семи сыновьях из дома Саулова, выданных Давидом гаваонитянам: «И повесили их на горе перед господом. И умилостивился господь над страной после того». В книге Чисел (25, 4) сказано: «И сказал господь Моисею: возьми всех начальников народа и повесь их господу перед солнцем, и отвратится ярость гнева господня от Израиля». Согласно книги Иисуса Навина, этот преемник Моисея посвятил всех жителей завоеванного города Гая господу, а «царя гайского повесил На древе до вечера». А в главе 10-й той же книги (26) написано: «Потом поразил их (пять царей) Иисус и убил их, и повесил их на пяти деревьях, и висели они на деревах до вечера». Оказывается, таким образом, что человеческие жертвоприношения были до изгнания совершенно нормальным элементом израильской религии, чего, собственно говоря, вполне можно было ожидать при близком родстве Яхве с финикийским Ваалом. Впрочем, и сам Яхве был первоначально модификацией старого семитического бога «огня и солнца», «божественного царя» (Молоха или Мелеха), который представлялся «как бы печью огненной», которому поклонялись в образе тельца, которого склоняли на милость и прощение человеческими жертвоприношениями. Еще во время вавилонского пленения обычай человеческих жертвоприношений был в большом ходу у евреев, несмотря на агитацию против них со стороны пророков, и только уже при персидском владычестве они были категорически запрещены в новосозданном иудейском царстве. Однако, даже и тогда они сохранились втайне и готовы были снова выплыть на сцену в годину тяжелых бедствий, когда доведенный до крайности религиозный фанатизм мог потребовать каких-либо особенных жертв для умиротворения господа бога[8].
Итак, умерщвление человека, символизировавшего собой божественного владыку, было в древности чрезвычайно распространенным обычаем, связанным с новогодними празднествами. Об этом напоминает сохранившийся еще по сих пор германский и славянский обычай, заключающийся в том, что весной соломенная кукла, символизирующая зиму или старый год, проносится с проклятиями и руганью по поселку и в заключение бросается в воду, тогда как «князь мая», разукрашенный цветами, встречается с песнями и ликованием. Римские сатурналии, праздновавшиеся в декабре, сопровождавшиеся всеобщим разгулом, осеняемым скипетром шутовского царя, опрокидывавшие на время все установившиеся социальные отношения (рабы разыгрывали господ, и наоборот), являлись не чем иным, как видоизменившимся весенним праздником, во время которого шутовской царь расплачивался жизнью за свое кратковременное владычество. Более того: изданное Кюмоном «житие св. Дазия» показывает, что еще в 303 г. по Р. Х. кровавые жертвоприношения имели! место у римских солдат на границах империи.
В Вавилоне римским сатурналиям соответствовал праздник «закеев», посвященный воспоминанию о нашествии скифских закеев на Переднюю Азию и, по мнению Фрэзера, тождественный с древневавилонским новогодним праздником «цакмук». Этот праздник также был связан с полным переворотом в обычных человеческих взаимоотношениях. В центре празднества стоял мнимый царь, какой-нибудь преступник, которому на несколько дней давалась полная свобода, разрешалось даже пользоваться царским гаремом, но под конец праздника он лишался всего своего временного великолепия, подвергался бичеванию, пыткам и сжигался. Иудеи познакомились с этим праздником во время вавилонского плена, переняли его у своих угнетателей и праздновали его ежегодно перед пасхой под именем праздника «Пурим»,
