Молитвы человеческие - Елена Черкашина
В эту минуту один из солдат, охраняющих кресты, поднёс к устам человека чашу. Но тот не стал пить. Гневом загорелось лицо Растуса. «Хватит с него мучений!» Он быстро поднялся к крестам, схватил копьё, желая прекратить пытку и ударить несчастного в грудь. Но – остановился, опять увидев его взгляд.
– Не делай этого, – тихо сказал человек, – а просто пойди и скажи, что ты – мой ученик.
– К кому я должен идти, – ответил Растус, – и откуда мне знать о твоём учении?
– Я и любовь – одно. Вот моё учение.
Растус отступил. Ему показалось, что он бредит и что голос человека звучит не наяву, а в его душе. Но распятый снова взглянул ясно и чисто и повторил:
– Я и любовь – одно.
Время шло. Солдаты молчали, не зная, что сказать своему товарищу, стоящему с копьём наперевес. Но тут прозвучал приказ:
– Не оставлять тел на кресте! Перебить им голени!
И тогда Растус, проклиная всё и вся, приступил ко кресту и точным, метким ударом нанёс глубокую рану. Человек не вздрогнул, и легионер с облегчением подумал, что тот уже мёртв.
Тела сняли, пришли иудеи и забрали распятых. Растус долго стоял, наблюдая, как по крестам текла кровь, а затем покинул место казни. Пройдёт немало дней, и он найдёт его учеников, и скажет им о последних словах: «Я и любовь – одно». А потом признается, что тоже хочет стать одним из них. Но это будет потом. А сегодня он покинет город, вернётся в лагерь, и, засыпая, опять вспомнит тот взгляд. «Он был не просто пророком, – поймёт Растус, – он был больше, чем любой пророк».
Тихий шелест ветра, полуденный зной, тучи пыли и песка. Он спал и опять видел тот же сон. Над всем этим – Храм, а ещё выше, в небе, – печальный крест. Иерусалим, распинающий пророков…
Как он любил этот город и как ненавидел его!
Последняя копейка
Поздно вечером постучался к Агафье странник, молодой юноша, весь обтрёпанный, уставший. «Знать, много дорог прошёл», – подумала Агафья и по доброму сердцу впустила гостя в дом. Посадила в красный угол, дала воды руки и лицо умыть, попотчевала, чем было, а потом давай спрашивать:
– Ты чей, сынок, будешь, да куда путь держишь?
Отвечал парнишка с почтением:
– Я из дальних стран иду. Три года ходил по святым местам, в монастырях жил, а теперь вот к родителям возвращаюсь, – и закашлялся.
Агафья прислушалась к кашлю, нахмурилась:
– Да ты, чай, и не знаешь, живы ль родители?
– Надеюсь, что живы.
Ночью спал странник на лавке да сильно кашлял. «Дорога дальняя, видно, простудился», – сочувствовала Агафья и поднялась, чтоб накрыть его тёплым кожухом.
А как утро настало, так прямо и спросила:
– Сынок, до города немного осталось, да только реку ты никак не перейдёшь, как только на пароме. Ты хоть знаешь, сколько паромщики берут?
– Говорили мне люди, что две копейки.
– А у тебя есть?
Потупился парень:
– Есть, матушка, да только одна.
– Вот и будешь на этой стороне зимовать, а у нас неурожай был, люди неохотно подают. Как бы тебе не помереть с этой простудой…
Что мог ответить странник? Промолчал.
А Агафья, надев тёплый платок, вышла на крыльцо. Села и давай размышлять. Была у неё копейка, да только последняя. На масло для лампады берегла. Коли отдать – так масла не будет, а коли не отдать – так погибнет юноша на этом берегу. А он вон какой славный, на её старшего сыночка похож. Думала-думала – да и пошла обратно в дом. Завтрак на стол подала, чугунок с картошкой, хлеб нарезала и говорит:
– Дам я тебе копейку, да только уж береги, последняя она у меня.
Страшно смутился юноша. Но дар принял, бережно спрятал в узелок. И пошла Агафья проводить гостя. До калитки довела, перекрестила – и попрощалась. А когда он из виду скрылся, подумала: «Я – мать, мне ли сыну не помочь? А в лампаду я, сколько есть, столько и налью».
Две недели прошло, в домашних заботах и хлопотах забыла Агафья о юноше. А тут снег выпал, выходишь из дома – всё белым-бело!
Как-то поутру стояла Агафья с вязанкой дров, на снег любовалась, как вдруг – скачет весёлая тройка, кони резвые, вороные. Испугалась хозяйка, хотела в дом нырнуть, да тройка остановилась у её ворот, и вышел грузный мужчина, барин по виду.
– Скажи мне, добрая женщина, не тут ли Агафья живёт?
– Да зачем она тебе, барин, будет?
– Поговорить хочу да погреться, коли можно.
Тут уж нечего делать, посторонилась женщина и пропустила гостя в дом. Детишек любопытных по лавкам разогнала, стоит, стесняясь. А важный барин осмотрелся, на лавку присел и молвит:
– Не ты ли, хозяюшка, недели две назад сына моего приветила да денег на паром ему дала?
– Нет, батюшка, не я.
– Да как же люди сказали, что тебя Агафьей зовут?
– Так и зовут.
Прищурился барин, всё понял да и говорит дальше:
– Так скажи ты, добрая душа, той Агафье, что сын мой три года странствовал, на Святой Земле побывал, Иерусалиму поклонился. А на обратном пути поиздержался и впал в нищету. Насилу домой добрался. Кабы не та христианка, так и помер бы на этой стороне. Но – успел, вернулся живым. Мы его отпоили, да в бане искупали, поправился он на радость нашу.
– Так здоров, говоришь? – вскрикнула Агафья.
– Здоров, здоров, кланяться тебе велел.
Смутилась хозяйка.
– Ах, как рада я, что здоров. Душа за него болела.
А гость продолжал:
– Ты ему, как сыну, последнюю копейку не пожалела, так теперь всё с лихвою и получи.
И даёт Агафье пакет.
– Да что там, батюшка?
– Подарки со Святой Земли. Масло лампадное и другие вещи. Ты сейчас не смотри, а как я уйду, так и посмотришь.
Поговорили, порадовались за детей, и стал прощаться барин. Обнял Агафью как сестру родную, к сердцу прижал.
– К милостивым Бог милостив, – тихо сказал. – Спасла ты мне сына.
– Да это он сам…
– Как знать, как знать…
И пошёл.
А как тройка отъехала, вернулась Агафья в дом подарки смотреть. Глядит – и вправду масло лампадное из Иерусалима, крест нарисован – всё как есть! А потом развернула тряпицу, что в пакете была, – и посыпалось серебро. Да много! Видно, щедрой рукой счастливый отец благодарность свою положил.
Не выдержала
