Утраченные смыслы сакральных текстов. Библия, Коран, Веды, Пураны, Талмуд, Каббала - Карен Армстронг

пытаются изменить эту ситуацию. Иудейский философ Мартин Бубер (1878–1965), испытавший глубокое влияние хасидской духовности и ритуалов, в своих богословских трудах всегда подчеркивал непосредственность божественного присутствия в писании[1703]. Он настаивал на том, что Библия – в сущности, не книга, а живой голос. Вот почему на протяжении столетий иудеи называли свое писание микра («зов»). Задача экзегета, следовательно, состоит в том, чтобы проникнуть в письменный текст Библии и прислушаться к тому, что Бубер называл ее «речностью» (Gesprochenheit); в конце концов, Библия состоит из череды встреч человека с божественным. Когда Бог призывал Авраама, Моисея или кого-то из пророков, те часто отвечали: «Hinneni!» («Вот я!»), тем самым объявляя, что они полностью здесь, внимательно слушают и готовы действовать. И в наше время читатели должны так же сосредоточиться, быть внимательными к повторяющимся словам и фразам, чтобы не упустить ритм божественной речи. Тогда и они смогут осознать Присутствие, которое в каждый миг открывает себя людям по-новому. Бубер отвергал мысль, что божественное откровение произошло раз навсегда в далеком прошлом или состояло просто в передаче неких теоретических учений. Говоря из Неопалимой Купины, Бог открыл нам свое божественное имя: ehyeh asher ehyeh – Он есть «Тот, кто был, есть и будет здесь». И на Синае, продолжал Бубер, Бог открыл людям свое присутствие, а не закон.

После Холокоста Бубер призывал евреев учиться постоянно сознавать значение этого Присутствия, как оно описано в Библии, чтобы даже после такого ужаса научиться вновь узнавать в мире Бога, источника всего – и зла, и добра. Такого Бога невозможно познать когнитивно, в стиле левого мозгового полушария; его восприятие требует холистического правополушарного мышления, в котором хорошее и дурное могут быть каким-то неописуемым образом сплетены и слиты. Бубер отличал то, что называл библейским гуманизмом, от его современного западного «тезки»: библейский гуманизм не пытался «возвысить индивида над его текущими проблемами». Вместо этого он стремился «научить его твердо стоять в своих бедах – ими доказывать себя». Евреи, настаивал он, не должны пытаться «бежать в мир логоса, в мир совершенных форм!»[1704]

Бубер указывал, что во время странствий по пустыне главное противоречие между Моисеем и его народом, все еще жаждущим мясных котлов египетских, коренилось в их желании иметь более предсказуемого Бога. «Израиль» служил Богу открытого будущего, «Египет» же был более консервативен – поклонялся идолам, которых творил по образу и подобию человеческому. Писание не дает догматической определенности; но в годы событий трагических и ужасных оно может помочь читателю достичь нового понимания присутствия Бога в истории и вдохновить науку, более заинтересованную в задачах и вызовах своего времени. Бубер был убежден, что борьба за открытие в ужасах истории божественного начала приведет к личному преображению. Его экзегеза, как и всякий великий мидраш, выводила читателей за пределы текста, прямиком в темные загадки жизни. Как гласит старое раввинистическое изречение: «Главное – не абстрактное мидрашистское исследование текстов, а превращение их через мидраш в источники силы для обновления личной и межличностной жизни»[1705].

Ганс Фрей (1922–1988), обращенный из иудаизма, ставший епископальным священником и профессором богословия в Йеле, указывал, что в докритическом мире, хотя писания и рассматривались – в досовременном смысле – как исторические, читатели всегда старались смотреть сквозь текст и видеть в нем то, что относится к дню сегодняшнему[1706]. Ориген, Августин и Фома Аквинский негативно или позитивно оценивали современные им события, сравнивая их с образцами в писании. Но в эпоху Просвещения библейские повествования начали читаться как «история» в современном смысле слова. Люди забыли, что эти рассказы писались как «историеподобные» художественные произведения, и начали воспринимать их как фактологическую истину – ничего удивительного, что многим эти рассказы показались невероятными. Однако, продолжает Фрей, норма, согласно которой христиане должны судить о мире и о текущих событиях, дана нам в личности Иисуса. Он, несомненно, был исторической фигурой, однако религиозную ценность обрел не потому, что существовал когда-то во времени; он стал «фактической истиной», лишь когда воплотился в нашей повседневной жизни.

Таким образом, перед христианами стоит двоякая задача. Они должны читать Евангелия с их историеподобными сюжетами, вооруженные всем доступным критическим, историческим и филологическим инструментарием. В то же время им следует, вооружившись историческими, социологическими и культурологическими знаниями, «читать» собственную современность. Как и Бубер, Фрей полагал, что Библию следует читать в сочетании с критической интерпретацией текущих событий. Это не значит, что библеистика должна превращаться в сложную и темную герменевтическую дисциплину. Это означает, что, попросту говоря, Библия и газета должны лежать бок о бок.

Политика и Библия, говорит Фрей, должны существовать в симбиозе: это не позволит писаниям превратиться в удобный инструмент для достижения клерикальных и политических целей. Вместо того чтобы отказываться от своих требований, писание должно неустанно призывать истеблишмент к ответу – ведь для этого и написаны Евангелия. Учения Иисуса вызывали у толпы, следовавшей за ним, надежды и большие ожидания; эти надежды были разбиты – а затем восстановлены воскресением. «Диссидентские» идеи Евангелий – о Боге, справедливости, равенстве, сострадании и страдании – необходимо перенести к нам, в наши повседневные обстоятельства. Разумеется, при одноразовом и поверхностном чтении это недостижимо; это может стать лишь результатом долгого процесса, в котором читатели день ото дня преображают свое понимание себя и мира, в котором живут – и соответственно действуют.

К схожему заключению пришел и американский богослов Джордж Линдбек (1923–2018)[1707]. В монотеистических традициях – «религиях Книги» – священный текст парадигматичен; однако, продолжает он, проблема в том, чтобы радикально отличить его от других Классических книг. Со времен революции печатного станка и распространения грамотности наш внутренний мир создают отрывки из множества разных текстов; все они сосуществуют в нашем сознании, уточняя друг друга. Так, нашу нравственную вселенную создают, наряду с Библией, «Король Лир», «Мидлмарч» и «Война и мир». Эти же классические тексты формируют и наше воображение, и способ восприятия мира; и потому, во что бы мы ни верили, мы обречены воспринимать реальность сквозь мультитекстовые очки. Но для тех, кто действительно дорожит своими священными текстами, Библия или Коран составляют общую и авторитетную интерпретативную рамку. Августин, например, старался (не всегда успешно) рассматривать с библейской точки зрения и сочинения Платона, и политические катастрофы вроде падения Рима. Фома Аквинский пытался проделать нечто похожее с аристотелианством, доказывая, что задача истолкователя – расширять значение писания так, чтобы оно охватывало всю реальность[1708]. Схожие процессы происходили и в исламской, индуистской и буддистской традициях.

Однако христианство, опираясь на специфическую традицию библейской «типологии», пошло дальше. Христиане не только попытались включить еврейские писания