Евгения Трошихина - Сосуд и зеркало. Развитие эмоционального ресурса личности в психотерапии
В первых моделях, психической эквивалентности и претензии, существуют только внешняя реальность и внутренний мир, которые эквивалентны или разобщены, а ментализация, или рефлексия, предполагает наличие третьего элемента – отношений между внутренней и внешней реальностью.
Идея «третьего» представлена в разных вариантах в психоаналитических концепциях, при этом она всегда используется для описания нового уровня умственного функционирования, который важен для психологического развития. У. Колман отмечает, что в наиболее обобщенной, абстрактной форме это «третье» может быть описано как репрезентативное пространство, в котором возникает зарождающееся значение (Colman W., 2007).
Д. Винникотт назвал третьей областью переходное пространство, существующее между внутренней и внешней реальностью. Оно является местом локализации игры, творчества и культурной активности (Винникотт Д., 1971). В случае символического приравнивания, что характерно для пограничных личностей, «третье» недостаточно, сужено или вовсе отсутствует. Фактически Винникотт описывает суть такого символического приравнивания, рассматривая на примере одной своей пациентки отличие ее фантазии о шитье платья от сновидения об этом.
«Фантазия – всегда об определенной вещи, и это тупиковая ситуация…Это фантазия просто о том, как она шила платье. Платье не несет никакого символического значения, это просто платье, и не более чем платье. В сновидении, напротив… Та же самая вещь действительно приобретает символическое значение…Сновидение содержит в себе поэзию, значения слой за слоем связаны с прошлым, настоящим и будущим, внутренним и внешним и всегда характеризуют суть ее личности» (Винникотт Д., 1971, с. 66, 69).
Сравним эти слова с восприятием Зоей своих сновидений. Так, описывая сон о взрыве самолета, Зоя говорит о реальном событии. Для нее это сон именно о взрыве данного конкретного самолета и ни о чем больше. Различия между самолетом в ее сновидении и реальным происшествием не признаются и даже не видятся.
М. Фордхам рассматривал недостаток способности к символическому мышлению как отступление к единственности, выражающееся в отсутствии способности к «как будто бы». Он указывал, что такое случается, если в отношениях между младенцем и матерью не происходит эмоционального общения.
Т. Огден описывает «третье» в ситуации терапии. «Аналитическое третье», проистекающее из межсубъективного поля между аналитиком и пациентом и не сводимое ни к одному из них, становится пространством потенциально творческой трансформации, особенно если аналитик может осознавать его через свою мечтательность (Огден Т., 2001).
Идея «третьего» – также основной элемент в понятии Юнга о трансцендентной функции, при этом идея трансцендентной функции имеет более широкую область применения как абстрактная формулировка многих различных форм внутренних оппозиций, которые приводят к появлению «третьего».
У. Колман считает, что возникновение «третьего» может быть также описано как развитие способности к символическому воображению, или имагинальной способности, под которой он понимает способность создавать и творчески исследовать образы собственной психической жизни и мира таким образом, что они чувствуются полностью реальными и все же отличными от действительно внешнего мира. Это обращает к чему-то большему, чем способность символизировать, поскольку включает способность относиться к символам как имеющим множественные значения, отличные от формы, в которой они представлены. Символическая способность может быть поставлена под угрозу эмоциональным повреждением психики, что приводит к такому виду конкретного мышления, когда различие между символом и символизируемым не может быть признано. Различие чувствуется как что-то невыносимое и, таким образом, подобие сворачивается в сходство (Colman W., 2007).
Колман обращается к проводимому Винникоттом различию между транзитным объектом и объектом фетиша. Переходный объект помогает справиться с отсутствием матери и является предшественником развития символов или творческого проживания, что зависит от способности его использовать. Важность переходного объекта заключается не только в том, что он символически представляет мать, но и в том, что он не является матерью (Colman W., 2007). В этом смысле переходный феномен помогает «процессу становления способности принимать различия и сходства» (Винникотт Д., 1971, с. 20).
Переходные объекты для людей с пограничными проявлениями не имеют такой функциональной ценности, поскольку символически не представляют мать, а являются объектом фетиша – предметом заботы сами по себе (Green A., 2005; Шварц-Салант Н., 2010).
Работа Д. Винникотта о феноменах перехода – это интерсубъективная теория о происхождении символического воображения, которое может развиться только благодаря взаимодействию с близкими людьми. Имагинальная способность начинает зарождаться, когда младенец имеет возможность развивать многогранное представление о своем опыте, для этого важен отклик матери на эмоциональное состояние ребенка, который подобен, но не идентичен (Colman W., 2007).
Так, например, когда мать, с юмором и любовью, с притворным преувеличением отзеркаливает несчастное выражение лица младенца, он способен интернализовать образ, который достаточно отличается от его собственного переживания, для того чтобы сформировать репрезентацию (Gergely G., Watson, J., 1996). Эта репрезентация может затем использоваться в качестве источника способности наблюдать и рефлексировать опыт, что в конечном счете развивается в рефлексивную функцию, в «точку зрения третьего» (Fonagy at al., 2007).
На одно несчастное выражение лица мать может реагировать разными выражениями, которые сменяют друг друга: то оно такое же несчастное, то преувеличенно несчастное, но с юмором, то спокойное, как будто показывающее, что «нет ничего страшного». Подобное многогранное отражение – видимый признак внутренней мечтательности матери, показывающий, что она может воспринять эмоциональное состояние ребенка и передать его обратно обработанным. Поэтому младенец может сформировать такую репрезентацию, которая как бы амплифицирована, состоит из накладывающихся друг на друга разнообразных отличающихся версий. Младенец в состоянии признать подобие и различие между своим эмоциональным опытом и образами, отзеркаленными матерью. Многогранность репрезентации создает третью область – пространство для жизни символов.
Если третья область не образуется, то внешний мир и внутренняя реальность оказываются двумя образованиями, при этом возможно или их полное тождество, или абсолютное различие, т. е. двумерный мир.
При взгляде на всю серию созданных Зоей композиций приходит понимание, что в них практически нет фигурок людей, и это вызывает особое впечатление, как будто это земля, на которую еще не ступала нога человека, появляется ощущение «затерянности в мирах». Описывая «как бы» личность, Х. М. Соломон ссылается на приводимые психоаналитиками контрпереносные чувства, возникающие при работе с такими пациентами. Это чувства нахождения «в пустоте», «на краю», «на ничейной земле», которые отражают качество психической реальности таких пациентов и специфику работы с ними.
Наличие многих религиозных и нуминозных символов в композициях подчеркивает превалирование архетипического уровня. При этом в рассказе о композиции духовные символы описываются как что-то обыденное или сомнительное, т. е. обесценивается. Так, в пустыне ничего нет, кроме песка. Черной Мадонне святое не принадлежит. Загадочность спирали во все времена поражала людей, но для Зои картина спирали является изображением только стихийного бедствия и лишена качества нуминозного. «У пограничной личности особенно заметно, как numinosum переплетается с обыденным. Работа с пограничной личностью часто толкает терапевта в область, которая находится „в промежутке“ – между обыденным сознанием и той уникальной таинственной сферой, которую до сих пор относят к сфере мистики» (Шварц-Салант Н., 2010, с. 37–38).
С начала нашей работы с Зоей долгое время мне все казалось плоским и безжизненным в нашем общении, я чувствовала себя бабочкой, которую прикололи булавкой и внимательно разглядывают. Я боялась пошевелиться и сказать что-то невпопад, опасаясь, что моя ошибка будет замечена и зафиксирована в своеобразном реестре. И конечно, такое случилось: меня неодолимо стало тянуть ко сну, и я начала зевать на сессии. Я раздражалась и злилась на себя, требовала от себя быть более внимательной, но на следующей встрече дремота снова одолевала меня. Это продолжалось до тех пор, пока однажды, поймав ее взгляд, я не почувствовала, что она великодушно прощает меня, даже более – не видит в этом чего-то, что нужно простить, поскольку ей известно, что все безжизненно. Это помогло мне отпустить свой страх несоответствия и стать более свободной. И когда она говорила, что я не могу ее понять, не могу помочь ей, что в этих встречах нет никакого толку, я чувствовала, что внутренне соглашаюсь с ней и одновременно понимаю ее тяжелую усталость, что «знание и не-знание» сосуществуют во мне.
