Валерий Гиндин - Психопатология в русской литературе
Мы находим, например, у Льва Толстого симптомы такого головокружения, во время приступа которого он мог терять равновесие и падать на землю, что ясно следует из следующих отрывков другого литературного документа. Так, в «Записках Маковицкого» (Голос Минувшего – 1923 г. № 3) мы читаем следующую запись:
«17 октября 1905 г.
Сегодня утром Л. Н. после того, как вынес ведро и возвращался к себе, упал в первой кухонной двери, ведро выскочило у него из рук. Его увидал лакей Ваня, когда он уже поднимался. Сам встал, взял ведро, пришел к себе и прилег на диван. Был очень бледен. Пульс слабый, губы бледные, уши прозрачные. Когда поднял голову и хотел сесть, почувствовал головокружение. Потом голове стало легче. Полежал спокойно около часа и начал – было заниматься, но потом опять прилег и подремал от 10 до 12 и от часу до 6-ти Вечером говорил, что это с ним уже бывало.
– Помню, с Гротом шел по Пречистенке, шатался. Пошатнулся, прислонился к стене и постоял. Теперь уже 4 дня шатало меня, только не сильно.
Под вечер пульс был слабый – 76, перебоев не было. Утром не выходил».
Из этого обрывка видно, что припадки такого головокружения, во время которых он падал, теряя равновесие, бывали и раньше, и что описываемое падение с ведром – не случайно.
Тело человека, беспомощно лежавшего в постели, билось и трепетало. Выкидывало с силой ноги. О трудом можно было удержать их. Душан, обнимал Л. Н-ча за плечи, я и Бирюков растирали ноги. Всех припадков, было пять. Особенной силой отличался четвертый, когда тело Л. Н-ча перекинулось почти совсем, поперек кровати, голова скатилась с подушки, ноги свесились по другую сторону…
С. А-на кинулась, на колени, обняла эти ноги, припала к ним головой и долго была в таком положении, пока мы не уложили вновь Льва Николаевича как следует на кровати.
Вообще, С. А-на производила страшно жалкое впечатление. Она подняла кверху глаза, торопливо крестилась мелкими крестами и шептала: «Господи! Только бы не на этот раз, только бы не на этот раз!….» И она делала это не перед другими: случайно войдя в ремингтонную, я застал ее за этой молитвой.
Александре Львовне, вызванной мною запиской, она говорила:
– Я больше тебя страдаю: ты теряешь отца, а я теряю мужа, в смерти которого я виновата!..
Александра Львовна внешне казалась спокойной и только говорила, что у неё страшно бьется сердце. Бледные тонкие губы её были решительно сжаты.
После пятого припадка Л Н. успокоился, но все таки бредил.
– 4, 60, 37, 38, 39, 70, – считал он.
Поздно вечером пришел он в сознание.
– Как вы сюда попали! – обратился он к Душану и удивился, что он болен.
– Ставили клистир? Ничего не помню. Теперь я постараюсь заснуть.
Через некоторое время С. А-на вошла в спальню, стала что-то искать на столике около кровати и нечаянно уронила стакан.
– Кто это? – спросил Л. Н.
– Это я Левочка.
– Ты откуда здесь?
– Пришла тебя навестить.
– А!..
Он успокоился. Видимо, он продолжал находиться в сознании.
Болезнь Л. Н-ча произвела на меня сильное впечатление. Куда бы я в этот вечер ни пошел, везде передо мной, в моем воображении, вставало это страшное, мертвенно-бледное, насупившееся и с каким то упрямым, решительным выражением лицо. Стоя у постели Л. Н-ча, я боялся смотреть на это лицо; слишком выразительны были его черты, смысл же этого выражения был ясен, и мысль о нем резало сердце. Когда я не смотрел на лицо и видел только тело, жалкое, умирающее, мне не было страшно, даже когда оно билось в конвульсиях, передо мной было только животное. Если же я глядел на лицо, мне становилось, невыносимо страшно: на нем отпечатлевалась тайна, тайна великого действия, великой борьбы, когда, по народному выражению, «душа с телом расстается».
Видно мала еще моя вера, если я боялся этого!
Поздно ночью приехал из Тулы доктор (Щеглов). Но он уже не видал Л. Н-ча. Душан объяснил ему болезнь, как отравление мозга желудочным соком. На вопрос наш о причине судорог приезжий доктор отвечал, что они могли быть обусловлены нервным состоянием, в котором находился Л. Н. за последнее время, в связи с наличностью у него артериосклероза.
Легли спать во втором часу ночи. Я и Душан – поблизости со спальней. Бирюков просидел в спальне до третьего часа ночи.
Во все время болезненного припадка, внизу, в комнате Душана, сидел вызванный тайно из Телятенок Александрой Львовной ближайший друг больного В. Г. Чертков, вход которому наверх воспрещен. Беленький доставлял ему сведения о состоянии Льва Николаевича.
4 октября.
Все миновало. Ночью Л. Н. спал. Утром проснулся в сознании. Когда Бирюков рассказал ему ее держание его бреда, слова: душа, разумность, государственность, – он был доволен по словам Бирюкова и Ал. Л-ны…
Итак, из всех этих данных видно, что Лев Толстой был подвержен судорожным припадкам, трактуемым близкими иногда, как «обмороки», «забытье». Эти припадки сопровождаются во-первых, полной потерей сознания, во-вторых, судорогам: начинающимися сначала в отдельных частях тела, а затем переходят в общие судороги всего тела.
Судорога начинается тем, что «он шевелил челюстями издавал странные, негромкие, похожие на мычание звуки».
«Губы шевелились, точно он что-то пережевывал во рту».
«Лежа на спине, сжав пальцы правой руки, так, как будто он держал ими перо, Л. Н. слабо стал водить рукой по одеялу». Затем судорога переходит на нижние конечности: – Бирюков рассказывал, что ноги больного вдруг начали двигаться, он подумал, что Л. Н-чу хочется почесать ногу, но, подошедши к кровати, увидел, что и лицо его перекошено судорогой. Потом начались один за другим страшные припадки судорог, от которых все тело человека, беспомощно лежавшего в постели, билось и трепетало, выкидывало с силой ноги. С трудом можно было удержать их»…
Это описание припадка настолько характерно описано (не врачом), что классические картины эпилептических судорог настолько ясны, что тут никакого сомнения быть не могут в их достоверности.
Также мы видим, что после припадка у больного полная амнезия всего происшедшего, ибо после припадков, поздно вечером, когда Л. Толстой пришел в себя, он удивился Душану, который все время находился у постели больного – «Как вы сюда попали?» – обратился он к Душану и удивился, что он болен.
– «Ставили клистир? – Ничего не помню»…
Точно также 4-го утром, проснувшись в полном сознании, когда Бирюков рассказал ему содержание бреда, – он доволен был содержанием бреда.
Об этих амнезиях после припадков отмечает также и сын его Илья Львович в своих напоминаниях о своем отце[24] на странице 228 мы читаем:
… «Несколько раз с ним делались какие то необъяснимые внезапные обмороки, после которых он на другой день оправлялся, но временно совершенно терял память.
Видя в зале детей брата Андрея (пишет он) которые в это время жили в Ясной, он удивленно спрашивал, «Чьи это дети? – встретив мою жену, он сказал ей: «ты не обидься, я знаю, что я тебя очень люблю, но кто ты, я забыл», и, наконец, взойдя раз после такого обморока в залу, он удивленно оглянулся и спросил: «а где же брат Мишенька?» (умерший 50 лет тому назад).
На другой день следы болезни исчезали совершенно».
Итак, мы с достоверностью можем на основании этого сказать, что Лев Толстой страдал эпилептическими припадками с потерей сознания, с эпилептическими судорогами, с бредом во время припадков и с последующей полной амнезией происшедшего.
Теперь спрашивается: быть может, этот описываемый припадок был единичный случай в жизни Толстого, и что из этого нельзя заключить, что он был вообще подвержен припадкам. Чтоб осветить этот вопрос, мы также имеем целый ряд данных, говорящих против того предположения, что этот припадок был единичный.
Помимо свидетельства такого авторитетного психиатра, как Ломброзо, говорившего об этом еще чуть – ли не 40 лет тому назад, мы имеем целый ряд свидетельств близких Льву Толстову лиц, из которых ясно видим, что припадкам он был подвержен, как свойственной ему привычной болезни, к которой близкие настолько привыкли и изучили эту болезнь, что даже по продромальным симптомам, узнавали раньше, когда будет припадок. Так, например, в том же описанном выше секретарем Толстого припадке, мы читаем:
– «…Входила (речь идет о Софье Андреевне) ко Льву Николаевичу. Он сидел на кровати. Спросил, который час, и обедают ли. Но Софье Андреевне почудилось что-то недоброе: глаза Льва Н-ча, показались ей странными.
– Глаза бессмысленные… Это перед припадком. Он впадает в забытье… Я уже знаю. У него всегда перед припадком такие глаза бывают»…
Из этого явно следует, что его жена, Софья Андреевна, настолько изучила его припадки; что знает, что «такие глаза, бывают всегда» перед припадком. Значит; припадков таких она видела достаточно настолько, что она, будучи не медиком, но наблюдательным человеком, как всякий, в ее положении, узнает те привычные, ей и знакомые симптомы, предшествующие припадку, картина которых, ей представляется, как нечто хорошо знакомое.
