Жан-Мишель Кинодо - Приручение одиночества. Сепарационная тревога в психоанализе
Проблема инфантильной психической травмы
Анализанд, страдающий от чрезмерной сепарационной тревоги, часто рассказывает о реальных событиях своей жизни – о разлуке с семьей в раннем детстве, о реальной утрате или утрате любви родителя или другого значимого лица, с которым он связывает тревогу. Мы слышим: «С тех пор, как он (или она) ушел, все у меня идет кувырком».
В анализе это событие может быть представлено анализандом разными способами. Он может говорить об этом в грубых формулировках, как о шоке, от которого он не может оправиться, который охватывает прошлое, настоящее и будущее и парализует его способность мыслить. Одним словом, анализанд представляет себя в чистом виде жертвой травмы, в которой невозможно отделить фантазии от реальности: «Если мне плохо, так это потому, что мой муж (жена или другой значимый человек) бросил меня… Это потому, что родители оставили меня, когда мне было пять лет. или это связано со смертью того-то». В некоторых случаях анализанд не может даже выразить свои чувства брошенности словами и связать их с сепарацией, или утратой любимого человека, или решающим моментом в жизни. Он может выразить это только на инфра-вербальном уровне, отыгрывая свои чувства в настоящем в переносе через воспроизведение ситуации, уже пережитой в прошлом: например, анализанд может производить бессознательные действия, посредством которых он может заставить аналитика покинуть его в настоящем и почувствовать себя покинутым, так же как в прошлом он чувствовал себя покинутым родителями.
В этих случаях анализанды часто прибегают к механизму проективной идентификации, оставляя аналитика или повторяя случаи отыгрывания вовне (acting out), в которых аналитик может чувствовать себя брошенным, в то время как анализанд идентифицируется с бросающим лицом (анализанд приходит позже, часто отсутствует или молчит во время сессии, что так же может быть формой отсутствия). В других случаях анализанд может лучше контейнировать тревогу; тогда он способен выражать словами свои страдания, связанные со страхом сепарации, и лучше разграничить настоящее и прошлое, внешнее и внутреннее без ощущения всепоглощающей тревоги. Травматическое событие может быть забыто как сознательное воспоминание и может отыгрываться в молчании, чтобы затем всплыть в памяти в течение анализа.
Такие травмы создают в анализе проблему взаимоотношений между внешней реальностью и внутренней психической реальностью; при столкновении с ними нам бывает трудно определить, что относится к реальности, а что является фантазией. Как мы знаем, точка зрения Фрейда по этому центральному вопросу изменилась. Его первоначальная точка зрения была основана на механистической причинности, появление истерических симптомов во взрослой жизни приписывалось реальным событиям в детстве – обычно соблазнению. Позднее, осознав, что сцена соблазнения, о которой говорят пациенты, часто является воображаемой и не всегда реальной, он пришел к более полной и сложной концепции взаимоотношений между внешней и психической реальностью и между настоящим и прошлым. Эта психоаналитическая концепция принимает во внимание «травматическую ситуацию» во всей полноте, в которой превалируют фантазии (Freud, 1926d).
Обобщая сегодняшнюю психоаналитическую позицию относительно травмы, можно сказать: то, что относится к соблазнению, в равной мере относится и к травматической ситуации сепарации. Так же, как в случаях воображаемого соблазнения (память о сцене, которая, как он уверен, была на самом деле, но которая в действительности существует только в воображении анализанда, бывают случаи, где оставление, о котором говорят анализанды, не соответствует реальности на уровне фактических событий.
Ощущение покинутости относится к воображаемой сцене, принадлежащей психической реальности, или реальной сцене, которая сама по себе является незначительной, но становится впоследствии травматической в силу спроецированных на нее фантазий. Однако существуют, конечно, случаи, в которых реальное оставление не вызывает сомнений, но в конечном счете даже в этом случае всегда есть элемент фантазии, который имеет решающее значение в том, чтобы реальный опыт стал «травматическим» или наоборот. Расширенная концепция инфантильной психической травмы, включающая реальный опыт и фантазии, отводит центральную роль психической жизни и фантазиям. Это можно наблюдать, к примеру, у детей, изолированных в больнице: некоторые проявляют более или менее выраженную регрессию в результате разлуки с семейным окружением, в то время как другие способны переносить разлуку; это вызывает вопрос о влиянии филогенетического фактора, как было отмечено Гийомен (Guillaumin, 1989). Сиротство иногда может быть экзистенциальным стимулом (Rentschnick, 1975).
К сказанному следует добавить, что не существует травматической ситуации, в которой не были бы задействованы объекты и объектные отношения, и что тенденция к повторению травмы влечет за собой отношения идентификации с объектом утраты (Andreoli, 1989). Как определяет Баранже с соавт. (Baranger, 1988):
Вызывающий тревогу объект, в силу его внутреннего или внешнего присутствия, его гиперприсутствия, субъективно всегда присутствует, так что всегда возможно приписать травму тому, кому не удалось сделать то, что должно было быть сделано, или кто сделал то, что не должно было быть сделано (1988, p. 123).
Психоаналитическая концепция травматической ситуации, включенная в объектные отношения, в которых диалектическая причинность между прошлым и будущим структурирует настоящее, делает возможным терапевтическое действие психоанализа. Если бы было невозможно пройти обратный путь и таким образом воспроизвести травму, мы не смогли бы видоизменить ход личной истории.
Пример компульсивного повторения травматической ситуации
Следующий клинический пример поможет нам понять природу проблемы травматической ситуации сепарации, представленной анализандом, и увидеть, как она может быть проработана в переносе.
Я вспоминаю Поля, который был в отчаянии, поскольку в профессиональной жизни его систематически увольняли и он расставался с женщинами в личной жизни. Поль описывал эти события без какого бы то ни было представления о том, что он сам мог быть причиной этих увольнений. Он мало что помнил о своем детстве, кроме того, что его раздражали мать и отец, который был первым уволившим его работодателем. Несмотря на то, что инициативы Поля, как профессионально, так и эмоционально, всегда начинались с превосходных перспектив, внезапно все менялось к худшему, и он не знал, почему. Он боялся будущего и поэтому пришел ко мне с просьбой о проведении анализа.
Поль начал анализ с интересом и серьезными намерениями. Тем не менее, год спустя он начал говорить мне, что работа все чаще мешает ему посещать сессии и что существуют профессиональные обязательства, которым он должен отдать предпочтение перед анализом. Он стал часто пропускать сессии. Поль никогда заранее не предупреждал меня о том, что не придет на следующую сессию; он говорил об этом вскользь, выходя из комнаты в конце сессии, как будто его пропуски не имели никакого отношения к анализу. Когда я поднимал этот вопрос на сессии, он обычно отвечал, что это вопрос профессиональных обязательств, который касается только его и не имеет никакого отношения ко мне. Столкнувшись с трудностью, а в действительности с невозможностью перенести этот конфликт в сферу наших отношений, я чувствовал все более выраженное раздражение в связи с отсутствием Поля и с его все более частыми попытками оборвать анализ. Я ощущал все возрастающий гнев и, видя Поля, который не проявлял никакой заинтересованности в нашей работе, начинал думать, что, может быть, ему лучше полностью посвятить себя профессии и сделать выбор: приходить на сессии регулярно или оставить анализ.
Потом я осознал, что позволил ему вовлечь себя в его бессознательную игру, и я рисковал дать ему отставку точно таким же образом, как его предыдущие боссы или возлюбленные. Для меня стало ясным, что Поль спроецировал на меня образ шефа, грозящего уволить его: риск увольнения фактически исходил не от меня, а от него самого, и он неумышленно делал что-то, что бы могло заставить меня дать ему отставку. Я проинтерпретировал ему это с нескольких сторон, показывая, как он косвенно действовал на меня, не отдавая себе в том отчета. Он превращал меня в злого шефа, готового уволить его, или в возлюбленную, которая отвергает его, и эти формы поведения постоянно, с самого детства, проявлялись в каждых его новых отношениях. Полю было крайне трудно осознать, что он выбирал такое время для своих профессиональных встреч, которое приводило к частым пропускам аналитических сессий. Он был убежден, что эти совпадения по времени его профессиональных дел и сессий происходили сами собой, и это он воспринимал без протеста, совершая, таким образом, бессознательные действия, которые делали явным его тайное желание получить у меня отставку.
