Валерий Гиндин - Психопатология в русской литературе
Для характеристики приведем отрывки писем современников:
Тургенев пишет Вяземскому: 18/ХП 1818 года: «Сверчок (название Пушкина, как члена Арзамасца) прыгает по бульвару и по Б…, – Но при всем беспутном образе жизни его он кончает четвертую песнь поэмы. Если еще два или три…, так дело в шляпе. Первая… болезнь была и первой кормилицей его поэмы» (Остафьевск, архив, ч. 1, стр. 174).
«Старое пристало к новому и пришлось ему опять за поэму приниматься – радуется Вяземский – Венера пригвоздила его к постели» (Там же стр. 191).
«Пушкин простудился, дожидаясь у дверей Б…, которая не пускала его в дождь к себе для того, чтобы не заразить его своей болезнью. Какая борьба великодушия, любви и разврата». (Тургенев в письме от 1819 г. Там – же стр. 253).
В одной из черновых тетрадей Пушкин кается в своих грехах и их последствиях таким образом:
«Я стражду 8 днейС лекарствами в желудкеС меркурием в кровиС раскаяньем в рассудке».
Петербургский период (после окончания Лицея) психическое состояние Пушкина, как нельзя ярче, характеризуется как состояние резкого возбуждения. Возбуждение этого периода превосходит, по интенсивности и, пожалуй, по деятельности, все до сих пор бывшие приступы возбуждения юношеского периода. Этот период прерывается вскоре резкой депрессией.
В 1819 году наступил приступ резкой меланхолии: в письмах к друзьям он говорит о полной апатии, об омертвелости духа, о недоступности каким бы то ни было впечатлениям; он пишет об утрате поэтического вдохновения.
«И ты моя задумчивая лиранайдешь ли вновь утраченные звуки».
Был ли это приступ депрессии, за этот Петербургский период, единственным или были еще такие приступы – мы не знаем, но вскоре наступает фаза возбуждения. Возбуждение настолько резко, что Пушкин сталкивается всюду с окружающим из его среды. В связи с его скандальным и вызывающим поведением (связанным, несомненно, с его патологически возбужденной психикой), Пушкин высылается административно из Петербурга (возбудивши против себя тогдяшнюю бюрократию) в распоряжение генерала Инзова, в Екатеринослав.
К этому времени, приблизительно, у Пушкина наступает новый более длительный период депрессии. За это время Пушкин не подавал о себе никаких вестей близким и друзьям до половины сентября месяца. Пушкин, обычно любивший делиться своими впечатлениями, вдруг, чуть ли не полгода, не пишет. Что с ним случилось? Об этом мы можем судить по письму к брату Л. С. Пушкину, написанному в сентябре 1820 года:
«Милый брат, я виноват перед твоей дружбой, постараюсь изгладить вину мою длинным письмом и подробными рассказами. Начинаю с яиц Леды. Приехав в Екатеринослав я соскучился, поехал кататься по Днепру, выкупался и схватил горячку по обыкновению. Генерал Раевский, который ехал на Кавказ с сыном и двумя дочерьми, нашел меня в жидовской хате, в бреду без лекаря, за кружкой оледенелого лимонада. Сын его (ты знаешь нашу тесную связь и важные услуги для меня вечно не забытые) предложил мне путешествие к Кавкасским[13] водам; лекарь, который с ним ехал, обещал меня в дороге не уморить. Инзов благословил меня в счастливый путь. Я лег в коляску больной, через неделю вылечился. Два месяца жил на Кавказе; воды были мне очень нужны и чрезвычайно помогли, особенно серные горячие…»
В другом письме к барону Дельвигу от 1824 г. описывая это свое путешествие на юг, он, между прочим, пишет: «В Бахчисарай приехал я больной». Описывая далее развалины дворца и фонтана и проч., он тут же замечает:
«…… но не темВ то время сердце полно было – лихорадка меня мучила…»
Итак, эту «горячку» или «лихорадку», о которой говорит Пушкин, он «схватил по обыкновению», как он выражается в письме к брату. Мы знаем, что до этого в Петербурге он никакой такой лихорадкой, как мы бы могли думать о периодических приступах малярии или какой-либо другой инфекционной болезни и которая бы его трепала «по обыкновению» (значит периодически) – он не страдал. Мы знаем, наоборот, что до высылки из Питера он был в сильно возбужденном нервном состоянии – вел разгульный образ жизни, натворил величайшие безумства, и поведение его вообще указывает, что он находился в ненормальном и сильно возбужденном состоянии, соответствующему маниакальному или гипоманиакальному.
Поведение его настолько ненормально, что заставляет тогдашнюю администрацию выслать его из Петербурга.
По-видимому, это возбуждение сменяется, ко времени высылки, депрессивным приступом, сменявшимся за тем возбуждениями, называемыми Пушкиным «горячкой» или «лихорадкой». Депрессивный приступ этот, сопровождаемый глубоким упадком телесных и духовных сил, и затем возбуждением по-видимому, он переживает не впервые, ибо он сам отмечает, что он наступил у него «по обыкновению».
В эту же пору депрессии творчество Пушкина замирает и становится вдруг ему недоступно. Замечается резкий упадок творческих сил как никогда (такие приступы отсутствия творчества у Пушкина было неоднократно). Им овладевает то нравственное омертвение, когда психический тонус понижается на столько, что на южное великолепие картин природы он глядит со странным равнодушием, которому сам впоследствии удивляется. За четыре месяца этого периода, май – август 1820 г., написаны им только две коротенькие Элегии, носящие имя «Дориды» и не законченный отрывок «Мне бой знаком, люблю я звук мечей», да еще эпиграммы на Аракчеева.
Также во время пребывания на Кавказе, в этот период, написан лишь эпилог к «Руслану и Людмиле» и здесь об упадке его творческих сил он делает сам горькое признание:
«На скате каменных стремнинПитаюсь чувствами немымиИ чудной прелестью картинПрироды дикой и угрюмой;Душа как прежде, каждый часПолна томительною думой,Но огонь поэзии угас.Ищу напрасно впечатлений.Она прошла пора стихов,Пора любви, веселых словПора сердечных вдохновений.Восторгов каждый день протекИ скрылась, от меня на векБогиня тихих песнопений…».
Позже когда он стал выздоравливать:
«И ты моя задумчивая лира,Найдешь ли вновь утраченные звуки»
(«Желание» 1821).И, наконец, в первой песне «Евгения Онегина» возобновляется:
«Адриатические волны.О Брента. Нет, унижу васИ вдохновенья снова полныйУслышу Ваш волшебный глас».
Напрасно хотят авторы приписать этому упадку творчества, как причину, затаенную какую-то любовь.
Те же черты необузданности, приступов возбуждений мы встречаем в период изгнания, в Кишиневе и Одессе. Бартенев так описывает период жизни в Кишиневе «у Пушкина отмечаются частые вспышки неудержимого гнева, которые находили на него по поводу ничтожнейших случаев жизни. Резко обозначалось противоречие между его повседневной жизнью и художественным служением; в нем были два Пушкина: Пушкин – человек, Пушкин – поэт». Начальник его в Кишиневе получал бесконечное число жалоб на «шалости и проказы» Пушкина; драки, дуэли и т. п. похождения служили темой постоянных толков.
Этот период, наиболее выраженный в патологическом отношении. Пребывание в Кишиневе отличается скандальной хроникой его жизни, и недаром биографы этот период обозначают, как период сатанизма.
Анненков (Вестник Европы 1873–74 «О Пушкине по новым документам») по поводу Кишиневского периода касаясь найденной тетради с изображением чертей и «всяких гадостей», говорит: «Надо быть в патологическом состоянии, чтобы подолгу останавливаться на производстве этого цикла» и относит эти произведения прямо к душевной болезни Пушкина. В свое время это мнение Анненкова вызвало резкое недовольство и протест среди поклонников Пушкина. Некоторые же из Петербургских журналистов в то время также были того мнения, что многие эскизы Пушкина изобличают такую «дикую изобретательность, такое горячечное свирепое состояние фантазии», что приобретают уже значение симптома душевной болезни. Другие же готовы были считать даже некоторые проявления его психики, как симптомы душевной болезни. Вообще, Кишиневский период характеризуется сильными приступами возбуждения, которые сопровождаются цинизмом, граничащим с порнографией, авантюризмом, скандалами, драками, дуэлями из-за любовных приключений.
Вот несколько любовных скандалов: Пушкин был в связи с женой помещика Инглези. Муж, узнав, запер ее чулан, а Пушкина вызвал на дуэль. За этот скандал Пушкин был посажен, его начальником Инзовым, на 10 дней на гауптвахту. Жены Кишиневских нотабелей Мариола Ралли и Аника Саидулаки, по-видимому, были тоже в числе возлюбленных Пушкина. Можно думать, что у него была связь с Мариолой Баят, молодой супругой члена Верховного Совета Годараки Баята, но связь эта скоро прервалась. Красивая Мариола затаила злобу на Пушкина и преследовала его разными обидными намеками, так что он в конце концов вызвал на дуэль, а потом ударил по лицу ее мужа – почтенного и уже пожилого боярина. Это дело повлекло для Пушкина новое заточение под арестом (Цит. по Губеру. Дон-Жуанский список, стр. 69).
