Зигмунд Фрейд - Знаменитые случаи из практики
(г) Введение в сущность лечения
Читателю не следует ожидать сразу услышать о прояснении странной и бессмысленной обсессии пациента о крысах. Истинная техника психоанализа требует от терапевта подавлять свое любопытство и оставлять пациента совершенно свободным в выборе сменяющих друг друга в ходе лечения тем. На четвертой сессии я, соответственно, принял пациента со словами: “Как вы намереваетесь продолжить сегодня?”
“Я решил рассказать Вам нечто, что я считаю наиболее важным, и что тревожит меня в первую очередь”. Затем он рассказал мне очень длинную историю о последней болезни своего отца, который умер от эмфиземы за девять лет до этого. Однажды вечером, полагая, что состояние больного было таким, которое свидетельствовало бы о наступлении кризиса в развитии болезни, он спросил врача о том, когда опасность могла бы быть расценена как миновавшая. “Вечером послезавтра”, - ответил тот. Пациенту никогда бы не пришло в голову, что его отец может не пережить указанный срок. Пол-восьмого вечера он прилег отдохнуть на часок. Пробудившись в час, он узнал от медика, что его отец умер. Он упрекал себя за то, что не присутствовал при его смерти; и самоупреки усилились, когда медсестра рассказала ему о том, что однажды, в последние дни, отец произносил его имя и спросил, когда она подошла к его кровати: “Это Пауль?” Он полагал, что заметил, что его мать и сестры склонны упрекать себя сходным образом; но они никогда не говорили об этом. Поначалу, однако, эти самоупреки его не мучили. Долгое время он не мог принять факт смерти отца. Постоянно случалось так, что, слыша хорошую шутку, он говорил себе: “Надо рассказать ее отцу”. Его воображение также было занято отцом, так как часто, когда раздавался стук в дверь, он думал: “Отец пришел” и, входя в комнату, он ожидал обнаружить там отца. И, хотя он никогда не забывал, что отец мертв, его не пугала перспектива увидеть похожее на приведение видение отца; напротив, он очень желал этого. Когда минуло восемнадцать месяцев, вернулось воспоминание о своем небрежении и начало ужасно его мучить - так, что он начал рассматривать себя как преступника. Это случилось, когда умерла его замужняя тетка и он нанес визит соболезнования в ее дом. С этого момента он расширил структуру своих обсессивных мыслей так, что она включила в себя последующий мир. Немедленным следствием этого стала значительная немощность в работе. (Более детальное описание события, данное мне пациентом позже, делает возможным понять влияние, оказанное им на пациента. Его дядя, оплакивая потерю жены, воскликнул: “Иные мужчины позволяют себе всевозможные утешения, но я жил единственно для нее.” Пациент предположил, что дядя намекал на его отца, подвергая сомнению его супружескую верность; и, хотя дядя отрицал это, для пациента не было возможным далее противодействовать влиянию этих слов.).
Он заявил, что единственной вещью, поддерживающей в нем жизнь в то время, были утешения его друга, который отметал его самоупреки по причине их неимоверной преувеличенности. Слушая это, я воспользовался возможностью дать ему первый раз мельком взглянуть на основные принципы психоаналитической терапии. Когда наблюдается мезальянс, начал я, между аффектом и соответствующим идеаторным содержанием (в данном случае, между интенсивностью самоупреков и поводом к этому), неспециалист скажет, что аффект слишком преувеличен по отношению к причине и, что последующий вывод из самоупрека (что пациент - преступник) является ложным. Напротив, терапевт говорит: “Нет. Аффект оправдан. Чувство вины само по себе не может далее подвергаться критике. Но оно принадлежит другому содержанию, которое неизвестно (бессознательно), и которое требуется найти. Известное идеаторное содержание занимает настоящее положение благодаря только лишь ошибочной ассоциации. Обычно мы не испытываем сильных эмоций без идеаторного содержания, и, если содержание теряется, мы хватаемся за заменяющее его содержание, которое оказывается по тому или иному основанию годным, как наша полиция, когда она не может поймать настоящего преступника и задерживает кого-то другого вместо него. Более того, факт наличия ошибочной ассоциации - единственное, что дает основание рассчитывать на то, что логические процессы в борьбе с мучительной идеей окажутся бессильны”. В заключение я допустил, что этот новый способ взглянуть на проблему немедленно приводит к сложностям иного рода; как он может допустить, что его самоупреки в совершении преступления против отца оправданы, когда ему совершенно точно известно, что никакого такого преступления он не совершал?
На следующей сессии пациент выказал большой интерес к тому, что я говорил, но осмелился, как он выразился, привнести некоторые сомнения. - Как, он спросил, информация о том, что самоупреки и чувство вины являются оправданными, иметь терапевтический эффект? - Я объяснил, что не информация оказывает такой эффект, а открытие того содержания, к которому эти само упреки на самом деле относятся. - Да, сказал он, это в точности то, на что был направлен его вопрос. - Затем я произвел краткое рассмотрение психологических различий между сознательным и бессознательным в свете того факта, что все сознательное относится к процессам протекающим, в то время как бессознательное относительно неизменно; я иллюстрировал свое замечание с помощью антиквариата в моей комнате. Я сказал, что все предметы, находящиеся здесь - из могил, и их захоронение сохранило их: разрушение Помпеи началось только когда ее раскопали. Он говорил себе, продолжал он, что самоупреки могут только возрастать от нарушения внутренних моральных принципов, а не от нарушения неких внешних правил. - Я согласился и сказал, что человек, нарушающий законодательство, может чувствовать себя героем. - Такое встречается, продолжал он, только когда уже наличествует распад личности. Имеется ли у него возможность произвести реинтеграцию его собственной личности? Если бы это могло бы быть сделано, он полагает, что он был бы способен добиться успеха в жизни, возможно лучшего, нежели достигает большинство. - Я ответил, что я совершенно согласен с ним в отношении его замечания о расщеплении его личности. Ему нужно лишь ассимилировать это новое представление о противоположности высокоморального и злого себя с представлением, уже упоминавшимся мной, о противоположности сознательного и бессознательного. Моральное Я было сознательным, а злое Я было бессознательным. (Все это, конечно, верно, хотя и упрощенно, но это обслуживает первое знакомство с предметом.) - Он сказал затем, что, хотя считает себя человеком морали, вполне определенно может вспомнить себя в детстве делающим вещи, которые идут от его другого Я. - Я заметил, что здесь он неожиданно натолкнулся на одну из главных характеристик бессознательного, а именно, на его отношение к инфантильности. Бессознательное, объяснял я, было инфантильным; оно было частью Я, которая отделилась от Я в детстве, которая не участвовала в последующем развитии Я и, которая, следовательно, оказалась репрессированной (вытесненной). Дериваты этого вытесненного бессознательного ответственны за непроизвольные мысли, которые составляют его болезнь. Он может теперь, добавил я, открыть еще и другую характеристику бессознательного; я бы хотел, чтобы это открытие он сделал самостоятельно. - Он не нашел сразу, что сказать в этой связи, но вместо этого выразил сомнение в возможности изменить такое длительно существующее положение дел. Что, в частности, может быть предпринято против его идеи о следующем мире, если она не может быть опровергнута с помощью логики? - Я сказал, что не подвергаю сомнению ни тяжесть его заболевания ни значительность его патологических конструкций, но в то же время на его стороне молодость, равно как и неповрежденность его личности. В связи с этим я произнес несколько слов по поводу своего хорошего мнения о нем, и это вызвало у него видимое удовольствие.
На следующей сессии он начал с того, что должен рассказать мне событие из своего детства. С семи лет, как он уже рассказывал мне, у него был страх, что родители угадывают его мысли, и этот страх, на самом деле, существует в течение всей его жизни. Когда ему было 12 лет, он полюбил маленькую девочку, сестру своего друга. (Отвечая на вопрос, он сказал, что эта любовь не была чувственной; он не хотел видеть ее обнаженной, так как она была слишком мала.) Но она не выказывала к нему такой привязанности, которой он бы желал. И затем к нему пришла идея, что она могла бы быть добра к нему, если бы с ним случилось какое-нибудь несчастье; и как пример такого несчастья, идея о смерти его отца овладела им. Он моментально энергично ее отверг. И даже теперь он не может допустить возможность того, что то, что возникло таким образом, может быть названо “желанием”; очевидно, что это не более, чем “мысленная связь ”.(Не только обсессивные невротики удовлетворяются эвфемизмами такого рода.). В порядке возражения я спросил его, почему, если это не было желанием, он отверг это. - Единственно, из-за содержания идеи, из-за того, что она была о том, что отец может умереть. - Я заметил, что он обработал фразу, как если бы она была тем, что включает lese-mageste (магическую мысль?). Я добавил, что могу легко вставить идею, которую он так энергично отвергает, в контекст, который исключит возможность любого такого отвергания; например, “если мой отец умрет, я убью себя над его могилой.” - Он был потрясен, но не отказался от возражений. Я прекратил дискуссию замечанием о том, что я чувствую - это было не первое появление идеи о смерти отца, что однажды мы проследуем назад в ее истории. - Он затем продолжил рассказом о точно такой же мысли, которая сверкнула у него в голове во второй раз за шесть месяцев до смерти отца. В это время он уже любил свою “даму” (Десять лет назад.), но финансовые обстоятельства делали невозможным рассчитывать жениться на ней. Затем к нему на ум пришла идея о том, что смерть его отца может сделать его достаточна богатым для женитьбы на ней. Защищаясь от этой идеи, он представил себе, что отец может ему ничего не оставить, так что за свою ужасную потерю он не будет иметь никакой компенсации. Та же идея, хотя и в более мягкой форме, пришла к нему третий раз за день до смерти отца. Затем он подумал: “Теперь я могу потерять того, кого люблю больше всего на свете”; затем пришло опровержение: “Нет, есть еще некто, чья потеря была бы для меня даже более болезненной”. (Там и сям указания на оппозицию двух объектов его любви, отца и “дамы.” ). Эти мысли его очень удивляли, так как совершенно определенно смерть отца никогда не была объектом его желания, а лишь объектом его страха. После того, как он с усилием провозгласил это, я счел полезным привнести свежий кусок теории, касающийся его замечания. Согласно психоаналитической теории, сказал я ему, любой страх относится к бывшему желанию, ранее вытесненному; таким образом мы обязаны принять точную противоположность тому, что он утверждает. Это также соответствует другому теоретическому требованию, а именно, что бессознательное должно быть точной противоположностью сознательного. - Он был очень ажитирован этим и выглядел очень недоверчивым. Он удивлялся, как это могло бы быть возможным иметь такое желание, учитывая, что он любил отца больше всех на свете; и без сомнения, он отказался бы от любых собственных перспектив ради спасения его жизни. - Я ответил, что именно такая интенсивная любовь, как у него, есть условие вытесненной ненависти. В отношении людей, к которым он чувствовал себя индифферентным, у него определенно не возникало трудностей к поддерживанию одновременной склонности их умеренно любить и равно умеренно не любить: предположим, например, что он - служащий; он может считать своего начальника приемлемым в качестве руководителя, но, в то же самое время, мелочным как юриста и негуманным как судью. Шекспир сделал своего Брута говорящим подобным образом о Юлии Цезаре: “Так как Цезарь любил меня, я оплакиваю его; так как он был счастлив, я радовался за него; так как он был храбр, я гордился им; так как он был властолюбив, я отвернулся от него”. Но эти слова поражают нас своей непривычностью и именно по этой причине мы представляем чувства Брута к Цезарю как нечто более глубокое. В случае с кем-то, кто был ближе к нему, своей жены, например, он мог бы желать иметь свои чувства к ней несмешанными и, следовательно, будучи лишь человеком, он мог бы проглядеть ее промахи, так как они могли бы побудить его не любить ее - он мог бы игнорировать их, как если бы был к ним слеп. Следовательно, именно интенсивность его любви не позволила бы его ненависти - хотя давать такое название - значит карикатурировать чувство - оставаться сознательной. Конечно, ненависть должна иметь источник, и раскрыть этот источник, определенно, было проблемой; его собственные заявления указывают на время, когда он боялся, что родители угадывают его мысли. С другой стороны, можно задать вопрос, почему его такая интенсивная любовь не преуспела в уничтожении его ненависти, как это обычно бывает там, где имеются два противоположных импульса. Мы можем только предположить, что ненависть должна расцвести из некоторого источника, связанного с действием некой особой причины, которая делает ее неразрушимой. С одной стороны, какая-то связь этого типа должна поддерживать его ненависть к отцу живой, в то время, как с другой стороны, интенсивная любовь предотвращает ее осознание. Таким образом, для нее ничего не оставалось, кроме как существовать в бессознательном, хотя время от времени она была способна вспыхивать в сознании на мгновения.
