Жак Лакан - Я в теории Фрейда и в технике психоанализа (1954/55).
Лакан: — Именно к этому я и веду. Я показываю вам, что вопрос о смысле возникает лишь с речью.
Маршан: — Конечно. Но вовсе не с языком. Язык создает условия, в которых смысл может установиться, а речь — сказаться.
Лакан: — Есть две разные вещи. С одной стороны, язык, получивший историческое воплощение и принадлежащий определенной общности, французский, например; с другой — язык, о котором говорите вы. И важно отдать себе отчет в том, что есть нечто такое, что мы можем получить в чистом виде и где уже находят свое проявление законы — законы, которые остаются полностью не расшифрованными до тех пор, пока наше вмешательство не придаст им какой-то смысл. Какой же именно смысл? Маршан: — Нет, не так, совсем не так!
Лакан: — Смысл чего-то, в чем мы всецело участвуем. Именно таким образом включаемся мы во временную последовательность. Все дело в том, чтобы узнать, о каком времени идет речь.
Г-жа X: — Мне кажется, что у Пиаже есть понятия, которыми здесь как раз уместно воспользоваться. Суть мысли с точки зрения ее формы он определяет в терминах не столько Реального, сколько Возможного. Однако в самом понятии возможностей он проводит различие между тем, что он называет
структурно возможным, то есть тем, что отвечает объективным структурам мышления, и тем, что он называет материально возможным, то есть тем, что должно получить функцию сознания субъекта.
Лакан: — Но циркуляция бинарных знаков внутри машины, позволяющая нам, при условии, что мы обеспечили ее хорошей программой, обнаружить первое, неизвестное дотоле число, вовсе не обязательно должна стать содержанием мышления. Это первое, циркулирующее в работающей машине число, не имеет с мышлением ровно ничего общего.
Г-жа X: — Пиаже говорит не о мысли, а об объективной структуре, которая обеспечивает решение проблемы, о структуре машины внутри существа; то есть, в случае человеческого существа — о структуре мозга.
Лакан: — Эти проблемы лежат не на том уровне, который нас сейчас занимает.
Г-жа X: — Может быть, правильно будет сказать, что речь включается как элемент откровения между всеобщим дискурсом, с одной стороны, и языком, с другой.
Лефевр-Понталис: — Я не уверен, что прав, но у меня создалось впечатление, что мы проводим между языком и речью различие слишком радикальное, которое мне мало что говорит, поскольку, в конечном счете, не будь речи, не было бы и языка. В прозвучавшей сейчас притче язык, насколько мне показалось, выступает как нечто по определению двусмысленное, и из нее вовсе не следует, что он представляет собой относительно завершенный замкнутый цикл, к которому обращаются, чтобы почерпнуть в нем то или иное значение. Тот, кто речь выслушивает, демонстрирует перед лицом этой двусмысленности свои предпочтения.
Лакан: — С тех пор, как язык существует, вопрос лишь в том, каково минимально необходимое для образования языка число знаков — он представляет собой конкретный универсум. Все значения должны найти в нем свое место. Вы не найдете примера языка, где существовали бы целые зоны, не поддающиеся переводу. Все, что нам известно в качестве значения, обязательно находит воплощение в системе, представляющей собой языковой универсум. С того момента, как существует язык, существует и универсум, вселенная.
Лефевр-Понталис: — Но результат этот можно обернуть, сказав, что даже самый бедный язык позволяет сообщить абсолютно все. Что вовсе не означает, однако, будто все значения заложены в языке заранее.
Лакан: — Именно поэтому я и провел различие между языком и значениями. Язык — это система знаков, и в качестве таковой это система полная. С ней можно сделать абсолютно все.
Лефевр-Понталис: — При условии, что имеются говорящие субъекты.
Лакан: — Разумеется. Вопрос в том, какова их роль во всем этом.
3
Я воспользуюсь другой притчей, которая, возможно, окажется яснее, чем рассказанная Уэллсом, так как придумана она специально, чтобы проиллюстрировать различие между Символическим и Воображаемым. А придумал ее я.
Это притча о трех заключенных, которых подвергают следующему испытанию. Одного из них позволено освободить, но поскольку заслуживают этого все трое, кого именно помиловать, непонятно. И тогда им говорят так: Вот три белых диска и два черных. Каждому из вас один из этих дисков укрепят на спине, и вы сами должны будете без посторонней помощи догадаться, какой именно у вас диск. О зеркале, разумеется, речи нет, а общаться друг с другом не в ваших интересах, так как стоит рассказать одному из вас, что у него на спине, как именно он этим немедленно и воспользуется.
Итак, у каждого на спине укреплен диск. Каждый видит лишь то, каким образом помечены этими дисками двое других.
Каждому из них помещают на спину белый диск. Как каждый из субъектов будет теперь рассуждать?
История эта позволяет продемонстрировать различные ярусы или, как только что говорил Перье, измерения времени. Существует три таких временных измерения, и отметить это вовсе
нелишне, так как различие между ними никогда толком не проводилось. Вполне вероятно, что все трое быстро догадаются, что диски у них у всех белые. Но если попробовать их рассуждения сформулировать, ход их непременно окажется следующим. Существует простейшее соображение из разряда операций с нулями и единицами: если бы один из них увидел на спинах двух других черные диски, сомнений у него не было бы, так как черных дисков только два, и он, можно считать, был бы уже на свободе. Это вывод логики, которая вечна, и делается он моментально — стоит только взглянуть. Беда лишь в том, что двух черных дисков никто из них не видит. Каждый видит только два белых.
Тем не менее как раз то, что эти персонажи не видят, и играет решающую роль в размышлениях, которые способны будут дать им свободу.
Видя два белых диска, каждый субъект должен сказать себе, что один из двух других видит либо два белых диска, либо один черный и один белый. Все дело здесь в том, что каждый из субъектов думает о том, что должны думать два других, и все это совершенно взаимно. Для всех субъектов в любом случае ясно: каждый из двух других видит одно и то же, то есть один белый диск и другой диск, его собственный, цвета которого он не знает.
Тогда субъект говорит себе, что если у него самого диск черный, то каждый из двух других, видя один белый диск и один черный, может рассуждать так если мой диск черный, то обладатель белого уже направился бы к выходу, но поскольку он с места не трогается, выходит, что диску меня белый и к выходу иду я.
Итак, поскольку наш третий субъект видит, что двое других не выходят, он, заключив отсюда, что его цвет белый, идет к выходу сам. Именно неподвижность других подсказывает ему, что сам он находится в точно такой же ситуации, как и они, то есть что его собственный цвет тоже белый. Таким образом, лишь в третьем временном такте, если начинать отсчет с первого соображения о полном взаимном соответствии между субъектами, появляется у него чувство, что он находится в точно таком же положении, что и двое других.
Но обратите внимание: как только он это понял, ему необходимо спешить. Ведь не успел он это понять, как ясно стало ему и то, что к такому же выводу может прийти и каждый из двух других. А это значит, что стоит ему хоть немного дать им себя опередить, как он немедленно вернется к неуверенности предыдущего временного такта. От самой спешки его зависит, таким образом, его правота.
Он должен рассуждать так: если я не поспешу прийти к этому выводу, то тем самым, учитывая исходные мои посылки, я впадаю не просто в двусмысленность, но в заблуждение. Если я дам им себя опередить, то это докажет, что мой цвет — черный.
Вы конечно, понимаете, что это софизм и что довод возвращает нас в третий возможный такт. Все определяется чем-то неуловимым. Субъект ощущает здесь в своей руке то звено, благодаря которому обнаруживаемая им истина неотделима от того самого действия, которое о ней свидетельствует. Стоит этому действию на мгновение запоздать, как он тут же понимает, что впадет в заблуждение. Ну что, понятно?
Маршан: — Либо не двигается никто, либо все трое вместе. Лапланш: — Его может постичь неудача. Лакан: — Речь идет о субъекте, поскольку он проговаривает то, что делает. То, что он делает, — это одно; то, как он это проговаривает, — совсем другое. Проговаривая это, он рассуждает так: Если действие, необходимость которого я только что понял, другие совершают раньше меня, то из моих собственных рассуждений выходит, что они белые, а я черный.
