Роберт Райт - Моральное животное
Этого могло бы быть достаточно, чтобы реабилитировать карательный импульс, если бы не один факт: обиды, причиняемые возмездием не отвечают критериям божественной объективности, которые приписал ему Милль. Мы не стремимся наказать лишь только тех людей, которые точно обманули нас или плохо относились к нам. Наша моральная бухгалтерия своенравно субъективна и оформилась под действием сильного предубеждения в свою пользу.
И это глобальное предубеждение в калькуляциях того, что нам должны, — только один из нескольких отходов от ясности моральных суждений. Мы склонны полагать наших конкурентов нравственно ущербными, полагать наших союзников достойными сострадания, соотносить сострадание с их социальным статусом,[91] в целом игнорировать представителей социальных низов. Кто может, глядя на это всё, тем не менее, искренне утверждать, что наши всевозможные отходы от братской любви несут в себе ту честность, которую мы им приписываем?
Мы правы, когда говорим, что мы никогда не питаем нелюбовь беспричинно. Но причина эта часто в том, что любить их не в наших интересах, симпатия к ним не поднимет наш социальный статус, не поможет нам в приобретении материальных или сексуальных ресурсов, не поможет нашей семье или не сделает что-то иное, что в ходе эволюции сделало гены плодовитыми. Чувство «справедливости», сопровождающее нашу неприязнь, — лишь оформление витрины. И как только вы это увидели, так власть чувства может уменьшиться.
Но минуточку! Не могли ли мы подобным образом обесценивать чувство правоты, сопровождающее сострадание, симпатию и любовь? В конце концов, любовь, как и ненависть, существует только из-за её прошлого вклада в распространение генов. На уровне генов любовь к родному брату, детям или супругу совершенно корыстна, так же как и ненависть к врагу. Если основа происхождения возмездия вызывает сомнения, то почему бы не подвергнуть сомнению также и любовь?
Обсуждение этого вопроса кардинально отличается от обсуждений других аспектов морали проделанных в этой книге. Это утверждение не только о том, что новая дарвинистская парадигма поможет нам понять, какие моральные ценности мы при случае выбираем. Утверждение состоит в том, что новая парадигма сама может влиять, причём законно, на наш выбор базовых ценностей. Некоторые дарвинисты упорно утверждают, что такое влияние не может быть законным. То, что они имеют в виду, — натуралистическое заблуждение, допущение которого в прошлом так повлияло на их стиль работы. Но то, что мы сейчас делаем, не есть натуралистическое заблуждение. Как раз наоборот. Изучая природу, узнавая происхождение карательного импульса, мы видим, как мы были принуждены к совершению натуралистического заблуждения, не зная об этом; мы узнаём, что аура божественной истинности, окутывающая феномен возмездия, не более, чем инструмент, посредством которого природа — естественный отбор — заставляет нас некритически принимать его «ценности». Как только это открытие осознаётся, мы с меньшей готовностью повинуемся этой ауре и, следовательно, с меньшей вероятностью совершаем ошибку.
Ответ в том, что в любви тоже нужно сомневаться, но это сомнение переживается довольно легко. По крайней мере, оно легко переживается в свете прагматизма или верно для всякого, рассматривающего счастье как моральное благо. Любовь, по крайней мере, побуждает нас хотеть счастья для других; она побуждает нас идти на некоторые жертвы так, чтобы другие (любимые) имели много. Более того, любовь на деле делает это ощущение пожертвования приятным, следовательно, увеличивая всеобщее счастье ещё более. Конечно, иногда любовь приносит зло. Я свидетель случая, когда женщина в штате Техас подготовила убийство матери конкурента её дочери. Её материнская любовь, бесспорно сильная, не фигурирует на позитивной половине морального бухгалтерского баланса. Как и во всех других случаях, когда любовь приводит к большему вреду, чем к пользе. Но в обоих случаях, хорош ли этот результат, или плох, моральная оценка любви не отличается от таковой для возмездия, нам сначала нужно разобрать оформление витрины, интуитивное чувство «справедливости», а затем трезво оценить эффект для всеобщего счастья.
Таким образом, назначение новой парадигмы, строго говоря, не в том, чтобы показать основу наших моральных чувств; эта основа, сама по себе, не имеет значения ни «за», ни «против» них; глубинный генетический эгоизм, лежащий в основе этого импульса, нравственно нейтрален и не даёт оснований ни для одобрения, ни для осуждения импульса. Скорее, парадигма полезна тем, что помогает нам видеть иллюзорность ауры справедливости, окружающей многие наши поступки; даже чувствуя себя правым, человек может делать вред. И понятно, что ненависть чаще, чем любовь, наносит вред с ощущением правоты. Именно поэтому я заявляю, что новая парадигма скорее приведёт думающего человека к любви и отдалит от ненависти. Она помогает нам судить о каждом чувстве по его объективным достоинствам; а при оценке объективных качеств любовь обычно побеждает.
Конечно, если вы не прагматик, то сортировка этой проблемы может быть сложнее. И хотя утилитаризм отвечает предлагавшемуся Дарвином и Миллем решению морального вызова современной науке, но эта концепция не всеобща. Эта глава также не предназначена для того, чтобы сделать эту концепцию всеобщей (хотя признаю, что это моя концепция). Назначение её, скорее, в том, чтоб показать, что дарвиновский мир — это не аморальный мир. Даже если вы принимаете такое простое утверждение, что счастье лучше несчастья (при прочих равных условиях), вы отсюда можете продолжать строительство всеохватной моральной системы, с неотъемлемыми законами, правами и всем остальным. Вы можете продолжать полагать похвальным многое из того, что мы и так всегда полагали похвальными — любовь, самопожертвование, честность. И только предельно несгибаемый нигилист, настаивающий на том, что в счастье людей нет ничего хорошего, мог полагать слово «мораль» бессмысленным в постдарвиновском мире.
Стычка с врагом
Дарвин не был единственным эволюционистом-викторианцем, неодобрительно смотрящим на «ценности» эволюции. Другим был его друг и защитник Томас Хаксли. В своей лекции "эволюция и этика", которую он прочёл в Оксфордском университете в 1893 году, Хаксли нацелился на основную предпосылку социального дарвинизма в целом — идею заимствования ценностей у эволюции. Повторяя логику эссе Милля «Природа», он сказал, что "космическая эволюция может показать нам, как могли возникнуть хорошие и злые склонности человека, однако само по себе некорректно призывать её в качестве какого-то лучшего, чем уже имеющееся, объяснения того, почему то, что мы называем добром, предпочтительнее того, что мы называем злом". Действительно, пристальный взгляд на эволюцию, с его массовой данью смерти и страданий, предложенный Хаксли, весьма плохо согласуется с тем, что мы называем добром. Он сказал: "Давайте поймём раз и навсегда, что моральный прогресс общества зависит не от подражания космическому процессу, от которого мы всё ещё недостаточно ушли, но в сражении с ним". Питер Сингер, один из первых философов, принявший новый дарвинизм всерьёз, отметил в этом контексте, что, "чем больше вы знаете о вашем противнике, тем больше ваши шансы на победу". Джордж Вильямс, который внёс столь значительный вклад в определение новой парадигмы, объединил точки зрения и Хаксли, и Сингера, обратив внимание на то, насколько веско новая парадигма подчеркивает их. Он пишет, что его отвращение к «ценностям» естественного отбора даже превосходит таковое у Хаксли и "основывается на более радикальном современном взгляде на естественный отбор, как на процесс максимизации эгоизма, и на более длинном списке недостатков, теперь приписываемых врагу". И если враг действительно "хуже, чем думал Хаксли, то есть и более настоятельная потребность в его биологическом понимании".
Нынешнее биологическое понимание предлагает некоторые основные правила противодействия врагу. (Моё их перечисление не предполагает, что я очень уж успешен в следовании им). Хорошей отправной точкой было бы общее ограничение морального негодования 50-ю процентами (или около того), учитывая его неотъемлемую предубеждённость и подобное отношение к моральному безразличию по отношению к страданию. В некоторых ситуациях мы должны быть особенно бдительны. Мы явно склонны возмущаться поведением отличных от нас групп людей (скажем, наций), чьи интересы противоречат интересам группы, которой принадлежим мы. Мы также склонны быть невнимательными к людям низкого статуса и чрезвычайно терпимыми к людям высокого статуса; какое-то облегчение жизни за счёт последнего может быть вероятно гарантировано, по крайней мере в свете прагматизма (или другой эгалитарной этики).
