Читатель на кушетке. Мании, причуды и слабости любителей читать книги - Гвидо Витиелло
Ребенок хочет знать, что же внутри материнского тела, однако этот интерес – любопытство, содержащее в себе зародыш будущей интеллектуальной деятельности, – связывается с разрушительными и даже садистскими порывами. Он превращается в желание силой проникнуть внутрь, сломать или выломать что-то, раскрошить, разбить на мелкие кусочки, забрать вещь себе, а эти позывы, в свою очередь, могут вызвать невыносимую тревогу, ведь они наполнены чувством вины – настолько, что временами выливаются в разного рода отклонения. Например, в запреты или трудности при чтении (помните, кто первым обнаружил это? Наш знакомый доктор Стрейчи, а Мелани Кляйн читала, любила и многократно цитировала его эссе в своих работах). Она пишет о шестилетней девочке по имени Эрна, которая категорически отказалась учиться: в мире ее бессознательного арифметика и письмо представлялись жестокими, садистскими нападками на мать. А чтение, благодаря символической связи между материнским организмом и книгой, – болезненным разрывом со всем тем, что, по ее представлениям, находилось внутри материнского тела. Раз так, лучше уж совсем не читать.
Оказалось достаточно послушать пару-тройку выступающих – и, кажется, мы уже окончательно и бесповоротно запутались. Книга убила Великую Мать. Великая Мать и есть книга. И как же в этом разобраться?
Действительно, это противоречие как будто непросто разрешить, однако с ним невероятно просто жить, что доказывает многовековая история любви к книгам. Давайте на время оставим наших мудрецов на поруки туркам, которым не терпится захватить их, и перейдем к Ричарду де Бери, епископу Даремскому, известному в первую очередь благодаря одному своему сочинению – это «Филобиблон», небольшой трактат о любокнижии. Работа над ним завершилась в 1344 году, но он увидел свет лишь век спустя. На первый взгляд, все просто. Де Бери использует в качестве риторического приема повествование от первого лица, при этом его главные герои – это книги, именно они жалуются на свою вечную соперницу – женщину, которую автор элегантно величает «двуногим животным». Это самое животное, как заявляют всеми забытые и изгнанные книги, «доказывает, что среди всей домашней утвари мы одни являемся совершенно излишними пришельцами, и жалуется, что от нас нет никакой пользы в хозяйстве. Вскоре она требует обменять нас на дорогие головные уборы, муслин и шелк, дважды окрашенный пурпур, платья и разноцветные меха, лен и шерсть»[18].
Любовь к книгам – это любовь к мудрости, напутствует де Бери, и «подобно небесной росе, она угашает жар телесных пороков». Проще говоря, книги – это противоядие от власти женщины, ведь они противостоят ее чувственному легкомыслию, пустому тщеславию и лести. Но как же тогда объяснить, что когда наш средневековый богослов берется рассказывать о своих библиофильских сокровищах, он внезапно превращается в изможденного денди конца XIX века, перебирающего в памяти воспоминания о своем тайном алькове? Де Бери признается, что, находясь в окружении книг, он получает «от этого больше отрады, чем искусный аптекарь среди своих ароматических снадобий». А что сказать о парижских библиотеках! Аромат их «превыше всяких благовоний», это настоящий «земной рай» или даже бумажный гарем.
Когда де Бери берется рассказывать о том, как следует хранить книги, тут-то он и обнаруживает свойственные фетишистам церемонность и жеманство. Он ужасается при виде тех, кто перелистывает книги «своими потными руками», дерзает «поедать овощи и сыр над раскрытой книгой, небрежно прихлебывая из стакана» или оставлять на девственно чистых страницах следы объедков или каракули, не выказывает «осмотрительности при открывании и закрывании книги», ведь к оной, по его мнению, «подобает относиться гораздо бережнее, чем к сапогу». Мне вдруг кажется – и возможно, это мое ложное впечатление, – что я читаю строки, написанные Бодлером. Так или иначе, «Филобиблон» перевели на французский в 1856 году, то есть за год до публикации первого издания «Цветов зла». Библиоманы конца века, таким образом, – нечто среднее между клириком и денди, и все они в равной степени страдают мизогинией.
«Женщины часто ревнуют к книгам и инстинктивно испытывают к ним ненависть», – замечает Октав Юзан в «Словаре библиофила», изданном в 1896 году. Однако если прекрасный пол и правда настолько ревнив, у его представительниц на то есть причины, ведь именно книгам достается все внимание – прямо как любовницам, а еще и у тех, и у других есть общие свойства. Вход в клуб библиофилов открыт исключительно для мужчин. Они не желают, чтобы в их общество вторгались женщины из плоти и крови, особенно жены, а сами в это время охотятся за героинями, живущими на страницах романов. Веком ранее Казанова уже сравнивал женщину с книгой, заявляя, что ему должна нравиться в первую очередь ее обложка. Затем он отмечает, что любовь – это всего лишь любопытство, проявляющееся в более или менее яркой форме, и вот мы снова сталкиваемся с фрейдовской страстью к знаниям. Казанова пишет: наше желание прочесть книгу или познать женщину столь же велико, насколько обложка пробуждает у нас интерес к ней; под обложкой понимается лицо, одежда, очертания фигуры. Однако наш великий соблазнитель добавляет, что его самого, как истинного книголюба, привлекают и весьма неказистые экземпляры, и тоже не без причины. Он предлагает: попытайся полистать эту книгу – никто ранее не открывал ее, и потому ты испытаешь некоторое сопротивление…
Французские библиофилы конца XIX века, основываясь на этих сравнениях, измыслили множество других злоязыких высказываний. Среди них есть как остроумные, так и откровенно мрачные. Юзан сравнивает роскошные издания с чересчур элегантно одетыми женщинами, которые всячески сдерживают пыл любовников под предлогом, что те попортят им платье, а простые и доступные карманные книги он наоборот превозносит: ведь они, «как продажные женщины былых времен, легко отдаются любому». Для девственниц в его библиофильском лексиконе также нашелся эпитет: inédit, то есть «ранее не издававшееся» или «невиданное». Подобным весьма нездоровым образом метафорически высказывался и поэт Теофиль Готье: «Единственное наслаждение, которое книга еще может доставить мне, – это трепет, который я ощущаю, когда мой нож из слоновой кости врезается в ее нетронутые страницы, это ощущение –
