Зигмунд Фрейд - Таинство девственности (сборник)

То, что изображается в жалобах, и то, что составляет исключение, можно легко соединить в одно целое, которое в таком случае открывает весь свой смысл. Он желает вернуться в материнское лоно не просто для того, чтобы снова родиться, а чтобы отец застал его там при соитии, дал ему удовлетворение и чтобы он родил отцу ребенка.

Быть рожденным отцом, как он это сначала думал, быть им сексуально удовлетворенным, подарить ему ребенка, отказавшись при этом от своей мужественности, выражаясь языком анальной эротики, – этими желаниями замыкается круг фиксации на отце; в этом гомосексуальность нашла свое высшее и самое интимное выражение[137].

Я полагаю, что этот пример проливает свет на смысл и происхождение фантазии о пребывании в материнском лоне и возрождении его. Фантазия о пребывании в лоне, как и в нашем случае, произошла от привязанности к отцу. Желание быть в лоне матери, чтобы заменить ее при соитии, является желанием занять ее место у отца. Фантазия возрождения является, вероятно, всегда ослабленной фантазией, так сказать, эвфемизмом инцестуозного общения с матерью, «анагогическим сокращением» его, пользуясь выражением Зильберера. Возникает желание вернуться к положению, которое ребенок занимал в гениталиях матери, причем мужчина отождествляется с его пенисом, заменяет его собой. Тогда обе фантазии оказываются противоположными, выражающими желание общения с отцом или матерью, в зависимости от мужской или женской установки данного лица. Не исключается возможность и того, что в жалобе и в условиях выздоровления нашего пациента объединены обе фантазии, т. е. оба инцестуозных желания.

Хочу еще раз сделать попытку перетолковать последние результаты анализа по образцу объяснений противников: пациент жалуется на свое бегство от мира в типичной фантазии о пребывании в утробе матери и видит свое исцеление только в типичном образе возрождения. Это последнее он выражает в анальных симптомах в соответствии с преобладающей у него предрасположенностью. По образцу анальной фантазии возрождения он создал себе детскую сцену, воспроизводящую его желание в архаически-символических выражениях. Затем его симптомы сплетаются так, как будто они исходили из такой первичной сцены. Он должен был решиться на весь этот обратный путь, потому что натолкнулся на жизненные задачи, для разрешения которых он был слишком ленив, или потому что у него было полное основание относиться с недоверием к своей малоценности; он полагал, что таким способом он лучше всего защитит себя от унижения.

Все это было бы хорошо и прекрасно, если бы несчастному в четыре года не приснился сон, с которого начался его невроз; сон, вызванный рассказами деда о портном и волке, толкование которого приводит к выводу об известной первичной сцене. Об эти незначительные, но неопровержимые факты разбиваются, к сожалению, все те обходные пути, которыми пестрят теории Юнга и Адлера. Реальное положение вещей, как мне кажется, говорит скорее о том, что фантазия о возрождении происходит от первичной сцены, а не наоборот, что первичная сцена является отражением фантазии возрождения. Может быть, разумно также допустить, что тогда, в четыре года, пациент был еще слишком мал, чтобы думать о своем возрождении. Но от этого последнего аргумента я должен отказаться[138].

Выводы и проблемы

Не знаю, удалось ли читателю предлагаемого описания анализа составить себе ясную картину возникновения и развития болезни у моего пациента. Опасаюсь, что это скорее не так. Но как мало я обычно ни защищаю искусство моего изложения, на этот раз я хотел бы сослаться на смягчающие обстоятельства. Передо мной стояла задача, за которую никто еще никогда не брался: описать именно такие ранние фазы и именно такие глубокие слои душевной жизни; и лучше уж разрешить эту задачу плохо, чем обратиться перед нею в бегство, которое, помимо всего, должно быть связано с известными опасностями для струсившего. Итак, лучше уж смело показать, что не останавливаешься и перед сознанием своей недостаточной компетенции.

Сам случай был не особенно благоприятен. Изучение ребенка сквозь призму сознания взрослого, сделавшее возможным получить обильные сведения о детстве, было вынуждено строиться на анализе, который был разорван на самые мелкие крохи; это и привело к соответствующему несовершенству его описания. Личные особенности, чуждый нашему пониманию национальный характер ставили большие трудности перед необходимостью вчувствоваться в личность больного. Пропасть между милой, идущей навстречу личностью больного, его острым интеллектом, благородным образом мыслей и совершенно неукротимыми порывами влечений сделала необходимой очень длительную подготовительную и воспитательную работу, благодаря которой еще больше пострадала ясность. Но сам пациент совершенно не виноват в том, что характер этого случая ставит такие трудные задачи перед его описанием. В психологии взрослого нам счастливо удалось разделить душевные процессы на сознательные и бессознательные и описать их с достаточной ясностью. В отношении ребенка это различие нам почти недоступно. Часто не решаешься сам указать, что следовало бы считать сознательным, что – бессознательным. Психические процессы, которые стали господствующими и которые, судя по их позднейшему проявлению, должны быть отнесены к сознательным, все же не были осознаны ребенком. Легко понять, почему сознание еще не приобрело у ребенка всех характеризующих его признаков: оно находится в процессе развития и не обладает еще способностью превратиться в словесные представления. Обыкновенно мы всегда грешим тем, что путаем феномен как восприятие в сознании с принадлежностью его к какой-нибудь предполагаемой психической системе, которую мы должны были как-нибудь условно назвать, но называем также сознанием (система Bw); эта путаница безобидна при психологическом описании взрослого, но вводит в заблуждение при описании душевной жизни ребенка. Введение «предсознательного» тут тоже мало помогает, потому что предсознательное ребенка очень мало совпадает с предсознательным взрослого. Приходится поэтому удовлетвориться тем, что осознаешь все неясные стороны вопроса.

Вполне очевидно, что случай, подобный описанному здесь, мог бы послужить поводом для дискуссии о всех результатах и проблемах психоанализа. Это была бы бесконечная и ничем не оправдываемая работа. Нужно сказать себе, что из одного случая всего не узнаешь, всего с его помощью не разрешишь, и удовлетвориться тем, чтобы использовать его для того, что он всего яснее обнаруживает. Задача дать объяснения, стоящая перед психоанализом вообще, узко ограничена. Объяснять нужно бросающиеся в глаза симптомы, вскрывая их происхождение; психических механизмов и влечений, к которым приходишь таким путем, объяснять не приходится, их можно только описать. Чтобы прийти к новым общим положениям, выводя их из того, что констатировано в отношении этих последних пунктов, нужно иметь много таких хорошо и глубоко проанализированных случаев. Их нелегко получить, каждый в отдельности требует долголетней работы. В этой области возможен поэтому только очень медленный успех. Весьма естественно поэтому искушение «наскрести» у некоторого числа лиц на психической поверхности кое-какие данные, остальное заменить общими соображениями, а потом поставить под защиту какого-нибудь философского направления. В пользу такого метода можно привести и практическую необходимость, но требования науки нельзя удовлетворить никаким суррогатом.

Я хочу попробовать набросать синтетический обзор сексуального развития моего пациента, при котором могу начать с самых ранних проявлений. Первое, что мы о нем слышим, это нарушение удовольствия от еды, в котором я, на основании опыта в других случаях, однако без какой бы то ни было категоричности склонен видеть результат какого-то процесса в сексуальной области. Первую явно сексуальную организацию я должен видеть в так называемой каннибальной, или оральной фазе, в которой главную роль еще играет первоначальная связь сексуального возбуждения с влечением к пище. Непосредственных проявлений этой фазы ждать не приходится, но при наступлении каких-нибудь нарушений в этой области должны быть соответствующие проявления. Нарушение влечения к пище – которое может, разумеется, иметь еще и другие причины – обращает наше внимание на то, что организму не удалось справиться с сексуальным возбуждением. Сексуальной целью этой фазы мог бы быть только каннибализм, пожирание; у нашего пациента это проявляется как регрессия в более высокой степени в виде страха: быть съеденным волком. Известно, что в гораздо более старшем возрасте у девушек, во время наступления половой зрелости или вскоре после этого, встречается невроз, выражающий отрицание сексуальности посредством анорексии; ее можно связать с этой оральной фазой сексуальной жизни. На высоте пароксизма влюбленности («я бы мог тебя съесть от любви») и в ласковом общении с маленькими детьми, причем взрослый сам ведет себя как ребенок, опять проявляется любовная цель оральной организации. В другом месте я высказал предположение, что у отца моего пациента была привычка «ласковой ругани», что он играл с ребенком в волка или собаку и в шутку угрожал, что сожрет его. Пациент подтвердил это предположение своим странным поведением в «перенесении». Как только он, отступая перед трудностями лечения, возвращался к «перенесению», он угрожал тем, что съест, сожрет, а позже всевозможными другими истязаниями, что было только выражением нежности.