Кабинет психотерапевта - Сесиль Лётц
Проигрывая в голове сеанс, я думаю: «А ведь это история о нас двоих. Я — навязчивый посетитель, случайно попавший в кабинку механика. Он хочет от меня избавиться, я нарушаю его одиночество, которое успокаивает его. Но ему это не удается, я по-прежнему не сдвигаюсь с места, поэтому он игнорирует меня в надежде, что я сдамся. Очень меткая метафора для наших встреч. Ситуация в кабинке механика — отражение его психологической защиты. Он держится отстраненно, чтобы нам было невозможно наладить контакт друг с другом. Вероятно, он поступает так из страха, что я доберусь до его чувств. И есть другой Конрад, который в глубине души хочет, чтобы я до него достучался. Но он мне этого не расскажет. Как не признается, что внутри его души вовсе не пустота, а есть еще кто-то, с кем я пока не знаком».
Однако в ходе сеанса у меня не получается интуитивно понять скрытый смысл посланий Конрада. Они не трогают мое сердце, поэтому я разгадываю их, как головоломки, умственным усилием, из-за чего мои комментарии все время оказываются невпопад. А возможно, я сам боюсь эмоциональной связи с Конрадом: что, если он и правда вернется к жизни?
После рассказа о посетителе в кабинке механика я говорю Конраду: «Подозреваю, что вас сильно разозлил непрошеный гость». На что он бросает мне ничего не значащую фразу как подтверждение того, что я так и не понял сути сказанного. Видно, что он разочарован, однако и сам не понимает, что, собственно, он имел в виду. Он не может просто заявить: «Вы не понимаете меня, я совсем другое хотел вам сказать». Если бы это произошло, то процесс взаимопонимания сдвинулся бы с мертвой точки и луч света, выпущенный с планеты одного, достиг бы планеты другого. Но он уже снова замолчал и ушел в себя. И в этой динамике кроется доля переноса. Я для Конрада — тот, кто по определению не в состоянии его понять, вроде отца или матери в лице психотерапевта. Он сам всё делает для того, чтобы так было, общаясь экивоками. Возможно, я не только непонятливый, но еще и опасен для Конрада, от меня лучше держаться подальше.
Когда я спрашиваю у него, что он чувствует во время наших встреч, не испытывает ли он страх, рассказывая о себе, он отвечает:
— Страх — нет. Но я и не знаю, что должен испытывать во время сеанса. У меня такое ощущение, что меня ничто не трогает. Когда я здесь, мне ничего не приходит на ум.
— Когда вы дома, все по-другому? — спрашиваю я. — Вам на ум приходят мысли, которые вы хотели бы обсудить?
Конрад после недолгих размышлений отвечает:
— Нет. Я вижу, что что-то не так, но чтобы меня действительно что-то беспокоило… нет, ничего.
— Это «ничего» вы и приносите с собой на сеанс, — говорю я.
Такое чувство, что мое замечание нас дальше не продвинет и не наполнит пустоту пространства. Разве это не моя потребность заполнить пустоту? Разве не я не выношу ее? И не даю ли я тем самым понять Конраду, насколько не выношу то, что он держит в себе, и с этим надо что-то делать? Ведь это «ничто», которое определяет наши встречи, тяжко терпеть. Через пару минут молчания у меня начинает кружиться голова, мне трудно сосредоточиться — от такого состояния хочется поскорее избавиться, сказать что угодно, лишь бы нарушить тишину. Но если Конрад и впрямь носит это «ничто» в себе, как он научится обходиться со своей пустотой, если я ее постоянно заполняю? Может, как раз мне нужно позволить себе встречу с внутренним миром Конрада, чтобы между нами установилась связь?
На следующих сеансах я не вмешиваюсь, не пытаюсь найти объяснение, но стараюсь позволить пустоте прикоснуться ко мне. Все мои терапевтические действия ограничиваются теперь лишь тем, что я фиксирую чувства, которые возникают здесь и сейчас. В какой-то момент я говорю Конраду:
— Считаете, что сеанс сегодня мучительно долгий?
Он кидает взгляд на меня, и его голос звучит более оживленно, чем обычно:
— Да, мучительно долгий.
Он просит прощения, что от него мало толку, и я замечаю:
— Не пора ли уже высказать, что вас сейчас на самом деле беспокоит?
— Но я не знаю, поможет ли это. Полагаю, неприлично будет, если я скажу, что визиты к вам для меня мучение. Вы не виноваты. Вы все делаете правильно.
— Я сам чувствую, что сеанс тянется мучительно долго.
Конрад смотрит на меня глазами, полными удивления:
— Вы тоже мучитесь?
За все время это первый раз, когда он обращается ко мне лично, напрямую спрашивает о моих чувствах. Как психоаналитик я воздерживаюсь от комментариев о себе. Не потому, что я стараюсь сохранить нейтральную позицию, а потому, что необдуманно вылетевшее слово может стать источником раздражения или быть неправильно понятым, даже оскорбить. Я лечу пациента, а не себя. Рассказывая о себе, я занимаю время, предназначенное для него. Если я скажу Конраду: «Да, я считаю нашу встречу невыносимой», не прозвучит ли это как «Я считаю вас невыносимым»? Я так не считаю, но думаю, что для Конрада наша встреча невыносима. Именно это я и сказал ему, собравшись с мыслями.
Бог знает, как воспримет это Конрад, но он, похоже, сам чувствует некоторое облегчение:
— Вы меня удивили. Но приятно удивили.
Когда сеанс закончился и мы стали прощаться, он впервые показался мне более раскрепощенным. Может, это первый контакт? Понимание того, что мы оба можем испытывать одно и то же? Это для Конрада также значит, что с ним в помещении находится человек, который не просто сидит молча, а участвует в происходящем.
В основе эмоционального контакта лежит способность человека дать другому почувствовать то, что чувствует он сам, без слов. На этом взаимообмене основано все наше эмоциональное развитие. Когда ребенок испытывает страх, очень важно, чтобы он мог сообщить об этом матери или отцу: родители должны проникнуться, тоже обеспокоиться, но это чувство не должно отскочить от них, как мячик. Ребенок испытает облегчение, если будет знать, что его страх понятен другому человеку и тоже влияет на него. Только если родители по-настоящему проникаются чувствами малыша, но не позволяют себе впасть в панику, они могут
