Нарративная практика. Продолжаем разговор - Майкл Уайт
Философ Джон Капуто раздумывал о том, каким психотерапевтом мог бы быть Фуко, – с учетом того, что он никогда не выражал намерения стать психотерапевтом: «Подобная терапия (если бы Фуко ее придумал, конечно) не рассматривала бы больных людей в качестве пациентов в классическом смысле слова – как объекты медицинского знания. Они были бы для него patiens (лат. «страдальцы», «терпеливцы») – теми, кто сильно страдает, страдает от того, что знает сам; кто является не объектом знания, а его автором, субъектом, тем, у кого мы сами можем чему-то научиться» (Caputo, 1993. С. 260).
Капуто продолжает, предполагая, что для Фуко как для терапевта «терапия означала бы исцеление, избавление от страдания, а не намерение объяснить страдание, чем-то заполнить пустоту непонимания… Терапия означала бы подтверждение того, что люди не одиноки в своем страдании; что безумны все, разница только в степени; что все мы братья по “одной и той же ночи истины”. Терапия не исцеляет безумие, если понимать исцеление как объяснение причин, терапия признает безумие как удел всех и каждого, она подтверждает нашу общность и солидарность» (Caputo, 1993. С. 260).
Майкл, сравни это с моим конспектом твоих размышлений о солидарности: «А как насчет солидарности? Я имею в виду ту, которая создается терапевтами, отказывающимися проводить четкую границу между собственной жизнью и жизнью других людей и маргинализовать тех, кто обращается к ним за помощью; постоянно осознающими, что, окажись они в такой жизненной ситуации, как те, кто приходит на консультацию, не факт, что они сумели бы справиться столь же хорошо» (White, 1993. С. 132).
И разве Фуко не показал тебе исторические и культурные границы «экспертного» знания? Правда, скорее всего, это тебя совсем не удивило. Мне думается, что, читая Фуко, ты подтвердил уже имевшиеся у тебя подозрения о том, что необходимо продолжать развивать мысли, возникшие у тебя во время работы в разных психиатрических учреждениях в семидесятые-восьмидесятые годы.
Помогли ли тебе взгляды Фуко обрести уверенность в том, что это возможно – освободиться от надзора над собой, от представления о себе как о проблеме, от постоянного самоконтроля и «дачи признательных показаний», за счет которых мы оцениваем себя, сравнивая себя с нормами, которые, по словам Николаса Роуза (Rose, 1993), «правят нашими душами»? Я спрашиваю потому, что мне казалось: тебе очень важно делать не то, что от тебя ожидается, а «думать иначе», разоблачая желания, «произведенные» в соответствии с чьими-то политическими, социальными, институциональными интересами – и осознанно отказываясь от них.
Майкл, я часто наблюдал, как именно благодаря «переосмысленному социальному воображению» упавшие духом люди в беседах с тобой обретали мужество и надежду. Они вдыхали жизнь в собственные надежды на иное будущее, в возможность измениться. И что меня больше всего поражало – они обнаруживали себя как нечто бесценное и достойное уважения (Lindemann, Nelson, 2001), достойное их собственного уважения – и твоего[17].
Одновременно с этим ты много внимания уделял проблемам как таковым, «устраивал проблемам неприятности», размещая их в конкретном культурном контексте. Речь идет и о тех проблемах, которые представлены в DSM[18] и о тех, на которые работает фармацевтическая индустрия, – все это территории, на которых проблемы конструируются. Ты «играл» с проблемами вместо того, чтобы быть преследуемым ими. Ты сбивал их с их надежных насестов, указывая, что они не такие уж грандиозные, чтобы выходить за рамки культурного анализа, как внушают нам какие-нибудь их защитники.
Джон Маклауд оправданно рассматривает нарративную терапию как постпсихологическую и дает ей более точное обозначение – «разновидность культурной работы»:
«В этом отношении нарративная терапия может рассматриваться как “постпсихологическая” форма работы (McLeod, 2004) или как разновидность “культурной работы” (McLeod, 2005), а не как прикладной раздел психологической или медицинской науки. Хотя нарративная терапия сохраняет некоторые элементы базовой практики “психотерапий”, например, разговор о проблемах, консультация с терапевтом и т. д., она во многом обходится без психологических объяснений и интервенций. Вместо этого в фокусе внимания оказывается то, как люди рассказывают о проблемах и то, как они участвуют в социальной жизни» (McLeod, 2006. С. 207; также McLeod, 2004, 2005).
Вопросы перевода и литературного жанра
Майкл, меня сейчас снова понесет в сторону, но я давно собирался тебе кое-что рассказать. Уже довольно долго я интересуюсь билингвальностью (Sommer, 2003, 2004) и политикой перевода (см. Epston, 2010, Polanco & Epston, 2009). Когда мы с тобой говорили о том, что наши книги переводят на другие языки, то всякий раз радостно изумлялись, как же это замечательно, а потом уже приходили отрезвляющие мысли о том, что нас в этом беспокоит – в плане экспортирования знания. Не окажется ли нарративная терапия похожей на любой другой глобальный бренд? Можно ли адаптировать практику нарративной терапии к людям, принадлежащим другой культуре, другой политической системе, другим материальным условиям жизни? Если да, то не приведет ли это к мутациям или даже к трансфигурации нарративной терапии? Кстати говоря, трансфигурация – это «изменение волшебным и удивительным образом». Возможно, это будет одним из способов, за счет которых нарративная терапия постоянно обновляет себя?
Эти вопросы привели меня к сотрудничеству с Марселой Поланко, как раз когда она начинала переводить «Карты нарративной практики» на колумбийский испанский. Она была полна решимости не упрощать текст, адаптируя его под реалии своей культуры, а максимально точно воспроизводить особенности оригинала. Переводя твою книгу, она параллельно размышляла, каким образом язык, которым ты пользуешься, перекликается с колумбийской литературной традицией, в частности, с магическим реализмом.
Вот смотри, что Марсела писала о переводах наших с тобой текстов:
«Я нашла поэтический резонанс. Это не тот язык, который описывает нам пережитый опыт. Скорее, это язык, который оживляет пережитый опыт. Это как живой словарь. Жизнь происходит в словарях, а не вне их. Когда я переводила историю, я проживала ее. Сама идея размещения во времени, которая подчеркивает, что история произошла когда-то раньше, а рассказывается сейчас, была неуместна» (Марсела Поланко, в личном общении 15 мая 2010 года).
А теперь сравни это с нашей самой первой публикацией в 1985 г.: «Эти вопросы характеризуются… живописной лексикой, заимствованной из повседневности, но расходящейся с привычным ее использованием, это переосмысление времени за пределами ограничений линейного хронологического времени, что часто подразумевает изменение времени глагола» (Epston & White, 1985. С. 5).
Может быть, стоит приглядеться к этой связи между
