Мессии, лжемессии и толпа - Юрий Миранович Антонян
Итак, мессия в христианстве нужен был потому, что Яхве был слишком суров, слишком требователен, даже жесток и несправедлив. Иисус с его проповедью любви, доброты и милосердия тем самым провозглашал новую мораль. Правда, ее придерживались лишь первые христиане, во все последующие века даже сама церковь не проявляла ни любви, ни доброты, ни милосердия. Догмы мессии не смогли преодолеть извечную человеческую природу.
Вообще в древнеримском многобожном мире искание, даже жажда нового божества были весьма актуальны. В этих поисках теплилась надежда не только на улучшение собственного положения, своей жизни, но и на решение исконных вопросов, которые тогда возлагались только на религию, вопросов о том, кто создатель мира, вселенной, человека, его ответственности и т. д. Ответы на эти вопросы дало христианство, предложив для этого еще одну из своих составных частей — иудаистскую Тору и другие книги Ветхого Завета, одновременно провозгласив новую этику Христа.
Иудаистские предания и мифы, принадлежавшие одному небольшому по численности народу, стали всемирным достоянием, хотя ранее они были известны в греческом переводе (так называемой Септуагинте), осуществленном иудейскими учеными Александрии. Как часть христианской религии Ветхий Завет был принят, таким образом, многими народами.
Богоискание было активностью толпы, поисками ответов на вечные вопросы, и формированием нового отношения к человеку на ранних этапах занимались, прежде всего, наиболее пытливые ее представители. Мистическое брожение на заре христианства было заключено в рамки общественного и индивидуального бытия, соответствуя тому уровню интеллектуального развития, которое к тому времени было достигнуто. Знаменательно, что новый бог — Иисус Христос — был наполовину человеком и жил среди людей, тем самым максимально приближаясь к ним и понимая их потребности и интересы. На него поэтому можно было возложить надежды, что нельзя было сделать в отношении бога-творца — абстрактного, грозного, иногда жестокого и даже свирепого.
Названные потребности Ю. Николаев называл мистическими, отмечая, что
веяние мистики проносилось по всему древнему миру, пробуждая в толпе религиозный инстинкт вместо грубого суеверия, в просвещенных умах религиозное сознание и потребность трансцендентального созерцания… Никогда человеческая жизнь не слагалась в такие благоприятные условия для общего синтеза. Римская империя давала внешний мир, необходимый для расцвета духовных потребностей[22].
На самом деле мистика не так уже далека от суеверий, а и то и другое весьма характерны для толпы, собственно, она и создает необходимые условия для их существования.
Действительно, веяние мистики проносилось по всему древнему миру, пробуждая в толпе религиозный инстинкт вместо грубого суеверия. Религия, несомненно, — более высокий уровень веры в потусторонние силы, чем грубая мистика и суеверия. Хотя следует признать, что даже при господстве христианства сохранились и мистика, и суеверия. Римская империя действительно была веротерпима. Но в ее границах были народы, которые чувствовали себя глубоко несчастными — к ним принадлежали и евреи. У них был суровый и грозный бог Яхве, а они на фоне всех своих несчастий желали более доброго и любящего.
В аспекте познания причин возникновения христианства весьма важно мнение Э. Фромма.
Как пишет Фромм, оно выросло как значительное историческое мессианско-революционное движение в среде бедных, необразованных, революционных масс. Подобно проповеди Иоанна Крестителя, христианская доктрина была обращена не к образованным людям и обладателям собственности, а к бедным, угнетенным и страдающим. В основе раннехристианского учения была проповедь Иисуса о близком эсхатологическом наступлении божьего царства. Деятельность Иисуса была представлена им началом этого царства, которое близко, но никто не знает начало его. Это давалось сверхъестественными отношениями с богом, что нашло свое выражение в раннехристианских политических выступлениях и мессианских фантазиях. Последнее выразилось в раннехристианской вере в миссию Иисуса и его связь с богом[23].
Фромм напоминает, что, возможно, ранее существовали и другие еврейские эзотерические традиции умирающего бога или умирающего мессии, но все они не могут объяснить то огромное воздействие, которое учение о распятом спасителе оказало на евреев и другие народы. В раннем христианстве Иисус был человеком, возвеличенным до бога после своей смерти, который вскоре должен был вернуться, чтобы совершить суд, сделать счастливыми тех, кто страдал, и наказать правителей. Страдающий народ чрезвычайно очаровывало христианское благовестие, позволявшее им найти в мире фантазии все то, в чем им отказывала действительность[24].
Христианская фантазия несла удовлетворение надеждам на лучшее будущее и на отмщение. Но можно идти еще дальше и говорить о ненависти к тому, кто установил столь жестокие и несправедливые порядки — и это был их «старый» бог. Но на него они не смели роптать, а поэтому свой протест выразили через сотворение спасителя и, чтобы не отрываться от древних и, как им казалось, прочнейших корней, сделали его отцом Иисуса. Последний был им близок тем, что тоже, как и они, страдал.
Распятых и страдающих на кресте и до Иисуса было более чем достаточно, но его именно воспринимали как самих себя, ибо он позволял христианам в фантазиях довольствие и счастье, отмщение и потустороннюю жизнь. Фромм обоснованно считает, что здесь получило скрытое, бессознательное отображение желания смерти Яхве с передачей его властных полномочий сыну. Поскольку же верующие в Христа идентифицировали себя с распятым, они тем самым искупали свое греховное отношение к его отцу. Происходило замещение Яхве путем идентификации со страдающим Христом[25]. Естественно, что удовлетворение насущных потребностей в религиозных фантазиях было необходимо не только еврейским неимущим массам, но и низам во всем средиземноводском мире.
Но постепенно эсхатологическая идея отодвинулась, о ней забыли уже к началу IV в. н. э., постепенно ослабели и этические требования. К началу инквизиции они вообще исчезли. Между Яхве и Иисусом установились отношения гармонии; массы, толпа идентифицировали себя с распятым Богом уже не для того, чтобы сместить отца в фантазии, а чтобы, слив их воедино, возрадоваться их любви и милости.
Я думаю, что Иисус с его проповедями любви, смирения и милосердия был очень близок, причем на бессознательном уровне, первым христианам еще и потому, что наглядно олицетворял в себе их раннее детство, которое осталось в их памяти как время любви, заботы и попечения со стороны родителей, как бы бедны они ни были. Учение Иисуса зримо напоминало людям то счастливое время. Полагаю, что этот же фактор привлекал к христианству в первые годы его распространения людей и вполне обеспеченных, но с большими проблемами в жизни и несчастьями. Прежний злой бог-отец постепенно преобразовался
