Психопатология обыденной жизни. О сновидении - Зигмунд Фрейд
Ранк (1912 и 1915) также обратил внимание на очень интересные отношения между оплошностями и сновидениями, но их невозможно проследить без тщательного анализа сновидений, связанных с оплошностями. Как-то мне приснилось, в составе длинного сна, что я потерял свой кошелек. Утром, одеваясь, я обнаружил, что кошелька действительно нигде нет. Вечером, перед тем как лечь в постель, я забыл вынуть его из кармана брюк и положить на обычное место. Я не помнил, разумеется, о своей забывчивости, и отсюда, похоже, возникла бессознательная мысль, которая в конечном счете проявилась в содержании сновидения[198].
Не стану утверждать, что подобные случаи комбинированных погрешностей могут научить нас чему-то новому, неизвестному из анализа предыдущих примеров, но различие форм, ведущих, впрочем, все к тому же результату, создает еще более выпуклое впечатление наличия воли, направленной к достижению определенной цели, и гораздо более резко противоречит взгляду, будто ошибочные действия являются чем-то случайным и не нуждаются в истолковании. Обращает на себя внимание и тот факт, что в этих примерах сознательному намерению никак не удается помешать успеху ошибочного действия. Мой друг так и не побывал на заседании литературного общества, а завистливая дама оказалась не в состоянии расстаться с медалью. Если один путь оказывается прегражденным, тогда тот неизвестный фактор, что противится нашим намерениям, находит себе другой выход. Дабы преодолеть неосознанный мотив, требуется, помимо сознательного встречного намерения, и кое-что другое – нужна психическая работа, доводящая неосознанное до сознания.
Глава XII
Детерминизм
Вера в случайности и суеверие. Общие замечания
В качестве общего вывода из всего, сказанного выше об отдельных явлениях, можно высказать следующие соображения. Известные недостатки наших психических функций – общий характер которых будет ниже определен более точно – и известные преднамеренные будто бы действия оказываются, будучи подвергнуты психоаналитическому исследованию, вполне мотивированными и детерминированными, причем их мотивы скрыты от сознания.
Для того чтобы угодить в разряд объясняемых таким образом явлений, психическая оплошность должна удовлетворять следующим условиям:
а) Она не должна выходить за предел, установленный нашим суждением и обозначенный словами «в границах нормального».
б) Она должна носить характер временного и преходящего расстройства. То же действие перед этим надлежит выполнять правильно или считать себя способным в любой момент времени выполнить его верно. Если нас поправил кто-либо другой, нужно тотчас признать, что поправка обоснованна, а наш психический процесс ошибочен.
в) Если мы вообще замечаем оплошность, то не должны отдавать себе отчета в ее мотивах; наоборот, нужно, чтобы мы испытывали склонность объяснить ее «невнимательностью» или «случайностью».
Таким образом, в этой группе остаются случаи забывания, погрешности знания, обмолвки, описки, очитки, ошибочные движения и так называемые случайные действия. Одинаково присущая большинству этих обозначений в немецком языке приставка ver– (Vergessen, Versprechen, Verlesen, Verschreiben, Ver-greifen – забывание, обмолвка, очитка, описка, мнимое неведение) указывает на их внутреннее единообразие.
Рассматривая определенные таким образом психические явления, мы приходим к ряду соображений, которые должны отчасти иметь более широкое приложение.
* * *
I. Отрицая преднамеренность некоторой части наших психических функций, мы преуменьшаем значение детерминированности в душевной жизни. Эта детерминированность здесь, как и в других областях, идет гораздо дальше, чем мы думаем. В 1900 г. в статье в венском «Времени» историк литературы Р. М. Мейер показал и пояснил на примерах, что нет возможности сознательно и произвольно сочинить бессмыслицу[199]. Мне уже давно известно, что нельзя вполне произвольно вызвать в своем воображении какое-либо число или имя. Если исследовать любое произвольное на вид, скажем, многозначное число, названное якобы в шутку или в миг душевного возбуждения, то обнаружится строгая предопределенность, в степени, которая кажется поистине невозможной. Разберем сначала вкратце пример произвольного выбора имени, а затем более подробно проанализируем аналогичный пример с числом, «названным наугад».
1) Подготавливая к печати историю болезни одной из моих пациенток, я раздумывал над тем, какое бы имя дать ей в моем тексте. Выбор выглядел чрезвычайно широким. Конечно, некоторые имена уже заранее исключались: прежде всего, подлинное имя, далее – имена членов моей семьи, которые бы меня коробили, затем, быть может, – еще какие-нибудь женские имена, особенно странно звучащие; но в целом я не ощущал потребности стесняться в выборе имен. Можно было бы ожидать, и я действительно ожидал, что в моем распоряжении окажется великое множество женских имен. Вместо этого всплывало всего одно, и никакое другое его не сопровождало – Дора.
Я задался вопросом об обусловленности выбора. Кто носил имя Дора? Первое, что пришло на ум и что сразу же захотелось отбросить как нечто бессмысленное, – так звали няньку моей сестры. Впрочем, мне достало выдержки и опыта в проведении анализа, чтобы удержать пришедшую в голову мысль и продолжить нить рассуждений. Тотчас припомнился мелкий случай накануне вечером, подсказавший, где следует искать нужное. В столовой у моей сестры я видел на столе письмо с надписью: «Госпоже Розе В.» – и с удивлением спросил, кто это такая. Мне ответили, что известную нам Дору зовут на самом деле Розой, но ей пришлось при поступлении в няньки к моей сестре переменить имя, поскольку сестру тоже зовут Розой. Я посочувствовал бедным людям, не имеющим возможности сохранить даже собственное имя, потом, как припомнилось, помолчал и стал размышлять о всякого рода серьезных событиях, которые как-то стерлись в памяти, но которые теперь ясно представали в моем сознании. Когда я затем на следующий день искал имя для лица, которому нельзя было сохранить собственное имя, мне пришла в голову именно Дора. То обстоятельство, что на ум явилось только это имя, обусловлено прочной внутренней связью, ибо в истории моей пациентки влияние, сыгравшее решающую роль в ходе ее лечения, тоже исходило от человека, служившего в чужом доме, – от гувернантки.
Этот мелкий случай имел спустя несколько лет неожиданное продолжение. Однажды, разбирая в своей лекции давно уже опубликованную историю болезни девушки, которую назвал Дорой, я вспомнил, что одна из моих двух слушательниц тоже носит имя Дора, употребляемое столь часто по различным поводам. Я обратился к этой студентке, с которой был знаком лично, с извинением: мол, я не подумал, что ее тоже так зовут, и
