Ирвин Ялом - Когда Ницше плакал
В записях Брейера лидировали зимние болезни: бронхит, воспаление легких, синусит, тонзиллит, отит, фарингит и эмфизема. Не обошлось, как всегда, и без пациентов с нервными расстройствами. В первую неделю декабря на пороге его кабинета появились два молодых создания с рассеянным склерозом. Брейер испытывал особую неприязнь к этому диагнозу: он не мог предложить достойного лечения и ненавидел оказываться перед дилеммой, говорить ли молодым пациентам, что ждет их впереди: постепенная потеря дееспособности, приступы слабости, паралич или слепота, которые могут начаться в любой момент.
Еще в эту первую неделю пришли две пациентки, у которых Брейер не смог найти никаких признаков органической патологии, зато он был уверен, что у них истерия. У одной из них, женщины средних лет, начинались спастические судороги, как только она оставалась одна. Вторая пациентка, девочка семнадцати лет, страдала судорогами ног и могла ходить только с двумя зонтиками вместо трости. Через разные промежутки времени с ней случались помутнения сознания, когда она начинала выкрикивать такие странные фразы, как, например: «Оставь меня! Поди прочь! Я не здесь! Это не я!»
Обе пациентки, думал Брейер, — кандидатуры на лечение разговором Анны О. Но тот терапевтический курс обошелся ему слишком дорого: на алтарь были положены его время, его профессиональная репутация, психическое равновесие, его семейная жизнь. Хотя он и клялся никогда больше за это не браться, он не мог решиться обратиться к традиционным, неэффективным терапевтическим методам — глубокому мышечному массажу и электрической стимуляции по точно установленной, но неподтвержденной схеме, предложенной Вильгельмом Эрбом в очень популярном «Учебнике по электротерапии».
Если б он только мог направить этих двух женщин к другому врачу! Но к кому? Никто не захочет их принять. В декабре 1882 года помимо него ни в Вене, ни во всей Европе не было терапевта, который бы мог лечить истерию.
Но Брейера изматывали не эти профессиональные требования; он мучился от душевных страданий, в которых виноват был он сам. Четвертый, пятый и шестой сеанс прошли в соответствии с планом, принятым на третьей встрече: Ницше делал акцент на экзистенциальных проблемах, особенно на озабоченности бессмысленностью жизни, конформности и несвободе, страхах старения и смерти. «Если Ницше действительно хочет, чтобы я почувствовал себя лучше, — думал Брейер, — мой прогресс доставит ему удовольствие».
Брейер чувствовал себя совсем несчастным. Он еще больше отдалился от Матильды. Он не мог избавиться от давления в груди. Ему казалось, что гигантские тиски ломают его ребра. Дыхание было поверхностным. Он постоянно напоминал себе, что дышать надо глубже, но как бы ни старался, не мог справиться с постоянным напряжением. Хирурги уже научились вставлять дыхательные трубки для выведения плевральной жидкости; иногда он представлял в своей груди и подмышках трубки, высасывающие из него Angst. Каждая ночь приносила с собой леденящие кровь кошмары и ужасную бессонницу. Через несколько дней он уже принимал большие дозы хлорала, чем Ницше. Он думал о том, как долго сможет протянуть в таких условиях. Стоило ли жить такой жизнью? Иногда он подумывал о том, чтобы принять смертельную дозу веронала. Некоторые его пациенты страдали так годами. Ну и пусть страдают! Пусть они цепляются за такую бессмысленную, наполненную страданиями жизнь. Это не для него!
Ницше, который, как предполагалось, должен был помочь ему, особого сочувствия не проявлял. Когда Брейер рассказывал ему о своих мучениях, Ницше отмахивался от его слов, как от назойливой мухи: «Разумеется, вы страдаете. Это цена провидения. Разумеется, вы напуганы, жить — значит находиться в постоянной опасности. Станьте сильным! — увещевал он. — Вы не корова, а я не инструктор по жеванию жвачки!»
К вечеру понедельника, спустя неделю после заключения ими договора, Брейер понял, что план Ницше в корне неправилен. По теории Ницше, фантазии о Берте были отвлекающим маневром части сознания Брейера, мозговой тактикой «темных аллей», которая была направлена на переключение внимания от значительно более мучительных экзистенциальных проблем, требующих решения. Ницше утверждал, что стоит Брейеру разобраться со значимыми экзистенциальными вопросами, как одержимость Бертой исчезнет сама собой.
Но она не исчезала! Фантазии устраивали еще более мощные атаки на выстроенную Брейером линию сопротивления. Их аппетиты все росли: больше внимания, больше будущего. Снова и снова Брейер представлял себе, как он может изменить свою жизнь, искал все новые способы вырваться из опостылевшей тюрьмы — семейно-культурно-профессиональной тюрьмы — и сбежать из Вены, сжимая в объятиях Берту.
На первый план вышла совершенно конкретная фантазия. Он представлял себе, как возвращается домой вечером и видит на улице толпу соседей и пожарных. Его дом горит! Он набрасывает на голову пальто и, вырываясь из рук пытающихся удержать его людей, врывается в горящий дом, пытаясь спасти свою семью. Но спасти их невозможно из-за огня и дыма. Он теряет сознание, его выносят из дома пожарные, которые и сообщают ему, что вся его семья сгорела: Матильда, Роберт, Берта, Дора, Маргарита и Йохан. Его смелая попытка броситься на спасение семьи вызывает всеобщее восхищение, все ошеломлены постигшим его несчастьем. Он сильно переживает, боль его невыразима. Но он свободен! Свободен для Берты, свободен бежать с ней, может, в Италию, может, в Америку, свободен начать все сначала.
Но получится ли это? Не слишком ли она молода для него? Хочет ли она того же? Смогут ли они сохранить свою любовь? Как только появляются эти вопросы, начинается новый виток, и вот он снова на улице, наблюдает, как языки пламени бушуют в его доме!
Фантазия отчаянно защищалась от вмешательства в свой ход: если она появлялась, она доходила до конца. Иногда даже во время короткого перерыва между двумя пациентами Брейер обнаруживал себя напротив горящего дома. Если в этот момент в кабинет заходила фрау Бекер, он делал вид, что делает записи в карте пациента, и жестом просил оставить его.
Дома он не мог смотреть на Матильду, не испытывая приступов вины за то, что отправил ее в горящий дом. Так что он старался поменьше смотреть на нее, проводил большую часть времени в лаборатории за опытами с голубями, почти все вечера просиживал в кофейне, два раза в неделю играл с друзьями в тарок, принимал больше пациентов и возвращался домой очень, очень уставший.
А что с Ницше? Брейер больше не прикладывал все свои силы, чтобы помочь ему. Его убежищем стала мысль о том, что, может быть, он сможет помочь Ницше, позволяя Ницше помочь ему. У Ницше, судя по всему, все было в порядке. Он не злоупотреблял лекарствами, крепко спал после полграмма хлорала, хорошо кушал, желудок его не беспокоил, приступы мигрени не возвращались.
Теперь Брейер полностью осознал тот факт, что он в отчаянии и что ему нужна помощь. Он прекратил обманывать себя, перестал делать вид, что общается с Ницше ради того, чтобы помочь Ницше, что эти встречи были уловкой, мудрой стратегией, направленной на то, чтобы заставить Ницше говорить о его отчаянии. Брейер был поражен заманчивостью лечения разговором: он втянулся. Строить из себя пациента означало быть им. Он получал огромное удовольствие, рассказывая все, что накопилось в душе, раскрывая самые гадкие секреты, будучи единственным объектом внимания человека, который понимал, принимал и, судя по всему, даже прощал его. После некоторых сеансов он чувствовал себя только хуже, но, несмотря на это, он почему-то с нетерпением ожидал следующей встречи. Он стал свято верить в возможности и мудрость Ницше. Он больше ничуть не сомневался, что Ницше обладает способностью и силой вылечить его, если только он, Брейер, сможет добраться до этой силы.
А Ницше как человек? «Интересно, — думал Брейер, — наши отношения так и остались исключительно деловыми? Разумеется, он теперь знает меня лучше, или, по крайней мере, знает обо мне больше, чем кто бы то ни было. Нравится ли он мне? Нравлюсь ли я ему? Стали ли мы друзьями?» Брейер не мог точно ответить на эти вопросы, тем более он не знал, как можно строить отношения с человеком, который оставался все таким же холодным и сдержанным. «Смогу ли я быть лояльным? Или же придет день, когда я тоже предам его?»
Затем случилось непредвиденное. Попрощавшись однажды утром с Ницше, Брейер приехал в офис, где его, как обычно, ждала фрау Бекер. Она вручила ему список из двенадцати пациентов, в котором красным были помечены имена тех, кто уже приехал, и хрустящий голубой конверт, на котором он узнал почерк Лу Саломе. Брейер вскрыл запечатанный конверт и достал карточку с серебряной окантовкой:
11 декабря 1882 года
