Невротический характер - Альфред Адлер
Но даже в этом случае поражает сила мужской направляющей линии, преобразующая «бегство в болезнь» в мужскую воинственную готовность. Эта девушка, пианистка-виртуоз, выбрала данное поприще под давлением непреклонной матери, вопреки собственной воле. Крушение честолюбивых планов матери означало для дочери победу, которая отчасти ее вознаградила. То, с чем не справились ее упрямство, ее мужской мятеж, удалось с помощью болезни, как только головки нотных знаков, как угрожающее напоминание, закричали ей: ты ни к чему не способная женщина, гляди в оба, не позволь матери навязать тебе роль послушной дочери – подчини себе мать!
Еще одна конструкция – предлог, чтобы обрести операционный базис против матери, – заключалась в том, что пациентка остро чувствовала себя обойденной по сравнению со старшей сестрой. Этот ход мыслей, как и ее борьба за исключительное обладание любым человеком, матерью, всеми членами семьи, всеми окружающими, даже собакой, отражается в ее усиленном кокетстве и хорошо виден, например, в одном из последних ее сновидений об отношении к врачу. Ей приснилось:
«Я сижу напротив вас и спрашиваю, любите ли вы других пациентов так же, как меня. Вы отвечаете: „Да, всех, и моих четверых детей тоже люблю“. Вдруг вы превращаетесь в женщину и засыпаете. Какая-то женщина всматривается в черные ноты».
Любовная готовность этой пациентки такова, что она не терпит соперников. Ей необходимо удостовериться в своей победе, чтобы ощутить превосходство. Я врач, который дает ей понять, что с одинаковым интересом лечит всех пациентов и к тому же любит своих детей; из-за этого я являюсь теперь объектом нападения ее властолюбия, как до этого – мать, мужчина, за которого она недавно вышла замуж, и все лица из ее окружения – прислуга, деловые знакомые, поставщики, учителя и т. д. Ее эгоистическая сущность не нуждается в «переносе», так как пациентка привносит в процесс лечения только законченные, застывшие готовности и с первого мгновения встречи с врачом вводит их в игру. Разве что новая ситуация причиняет затруднения и препятствия – и тогда воля к доминированию через любовь не разворачивается в полной мере. Понятно, почему в сновидении отсутствует моя жена. Как раз это упущение и является ключевым моментом в данной ситуации: моя жена окончательно устранена. До этого рубежа простираются женские средства, характеризующие женскую линию, которой придерживается пациентка. А дальше отчетливо вступает мужской протест. Я перестаю быть мужчиной, предохраняющая иллюзия пациентки – ноты как защищающий символ мужских гениталий – вступает в свои права, это она сама «всматривается», чтобы обезопасить себя и в какой-то момент не упасть в своем мужском личностном чувстве, не потерпеть поражения.
То обстоятельство, что я засыпаю в ее сновидении, показывает мне ее похожую позицию по отношению к мужу. Пациентка ощущает как сильнейшее унижение то, что ее муж, очень устающий на работе фабрикант, часто засыпает раньше нее. Ответ на это – «оскопление» мужчины, так же как и продолжительная бессонница, конструктивное значение которой заключается в том, чтобы действовать против мужа. Так она может отказать ему в его мужском праве и отсылает его из спальни, поначалу среди ночи, а затем и вообще насовсем. Потому что он «храпит, и это мешает заснуть». Если бы этого аргумента не было, наша пациентка легко нашла бы другой, и было бы грубой ошибкой не увидеть здесь невротическую конструкцию по той только причине, что в данном случае невротик оказался прав. Чтобы оказаться правым, невротик будет приводить убедительные аргументы; стигма невроза как раз и состоит в тенденции демонстрировать свое превосходство любыми способами. Еще более отчетливо этот механизм виден в кверулянтстве.
Невроз у нашей пациентки уверенно выстраивается дальше. С бессонницей связывается, чтобы закрепить ее, повышенная слуховая чувствительность. Механизм такой чувствительности заключается в тенденциозном внимании, сконцентрированном на функции слуха, и мы можем сказать, что именно поэтому пациентка просыпается от малейшего шума, едва заснув. Поскольку она всю ночь не спала, она имеет право поспать днем и тем самым уклониться от женских домашних обязанностей, подобно тому как благодаря предстартовой лихорадке и судорогам в пальцах она ускользала из-под власти матери[219].
Этот и похожие случаи помогли мне увидеть, как внушаемость служит предохранительной тенденции: убеждается ли пациент в своих маленьких слабостях, чтобы в решающий момент быть во всеоружии, или он проявляет неожиданную податливость, чтобы завоевать другого[220]. Прямолинейные попытки добиться господства так сильно контрастируют с этим случаем, что при поверхностном рассмотрении этого оказывается достаточно для констатации расщепления сознания. Равным образом тщеславие, гордость, самолюбование в некоторых случаях ведут невротика к той же цели, какой он достигает искусными трюками, изображая скромность, демонстрируя простые и небрежные манеры в поведении и одежде. Чаще всего невротик много времени проводит перед зеркалом, уделяя особое внимание наружности и осанке. Нередко можно обнаружить нарциссические черты, важную конструктивную основу которых представляют попытки доказать окольными путями равенство с мужчиной и тем самым компенсировать чувство обделенности. Литература – в частности, мемуары Башкирцевой[221] и Хелены Раковица[222] – чаще всего дарит нам примеры таких попыток мужского протеста в утонченных формах.
К тому времени, когда мои представления о сомнении нервозного ребенка в его будущей половой роли и о неизбежно вырастающем из этого мужском протесте давно уже определились, я получил интересные данные из ряда анализов, когда самые диковинные впечатления детства сберегались в памяти в более чистом виде, чем в других случаях. Некоторые пациенты совершенно отчетливо помнили, что до 12 или 14 лет испытывали сомнение: мужского они пола или женского. И вряд ли случайностью оказалось то, что все эти пациенты были мужчинами. Временами у них появлялась мысль, не гермафродиты ли они, так что в других случаях, где мысль о гермафродитах всплывала в воспоминаниях пациента отчетливо и назойливо, впрочем, причем спонтанно, я был склонен предполагать, что она есть крайнее выражение сомнения насчет собственной половой принадлежности. В литературе, в историях болезни нервнобольных и психотиков я тоже часто наталкивался на этот знаменательный след, однако не видел, чтобы авторы ясно понимали фундаментальное значение этого сомнения в половой роли. Мешеде[223] описал показательный случай навязчивого мудрствования, Фрейд – случай деменции по биографии Шребера[224], в
