В плену у травмы. Как подружиться со своим тяжелым прошлым и обрести счастливую жизнь - Сойта Марина
Почему имплицитная память является относительно бессознательной? Потому что в определенном контексте и определенном состоянии мы можем получить к ней доступ – например, выходя из окна толерантности (см. с. 52); этим объясняется то, что я помнила про смерть отца исключительно в моменты острых стычек с матерью. При этом, согласно последним исследованиям в области памяти и травмы, находясь в одном эмоциональном и физиологическом состоянии, нам может быть трудно получить доступ к воспоминаниям и опыту другого состояния (8, 101). Это и есть диссоциативная амнезия – состояние памяти, при котором информация доступна одной части личности и недоступна другой, на что указывают О. Ван дер Харт, Э. Р. С. Нейенхэюс и К. Стил в «Призраках прошлого» (9, 122).
Я думаю, что практически все люди, читающие эту книгу, знакомы с экспериментами великого ученого Ивана Петровича Павлова – собаки, слюни и все, что с ними связано, вспоминаете, да? Поэтому сразу перейду к тому, как это относится к обсуждаемой нами теме. Классическое обусловливание является неотъемлемым аспектом травматизации. Условными стимулами, относящимися к травме, становятся те, что непосредственно предшествовали или оказались тесно связанными с безусловными стимулами травматической реакции (9, 240).
Травматические воспоминания активируются триггерами – теми самыми условными стимулами. В качестве таких стимулов могут выступать (9, 64):
1. различные сенсорные впечатления;
2. события, связанные с определенной датой (например, годовщины);
3. повседневные события;
4. события во время терапевтического сеанса;
5. эмоции;
6. физиологические состояния (например, повышенная возбудимость);
7. стимулы, вызывающие воспоминания о запугиваниях со стороны насильника;
8. травматические переживания в настоящем.
Современная наука ушла далеко за пределы классического обусловливания. Вы не реагирующее на стимул животное, приспособленное только откликаться на события в мире. Когда они появляются в ваших переживаниях и восприятиях, вы намного серьезнее сидите в водительском кресле, чем могли бы подумать. Вы предсказываете, конструируете и действуете. Вы – творец собственного опыта (6).
Но, несмотря на то, что мы можем быть последней инстанцией, принимающей решения, у нас есть ограничения. Мы не можем вызвать имплицитные воспоминания осознанно. То есть, возвращаясь в спокойное состояние, мы теряем часть этих травматических воспоминаний из фокуса своего внимания. Однако они продолжают приходить к нам – в виде фрагментированных осколков ощущений, эмоций, образов, запахов, вкусов, мыслей (7, 15), а также в виде телесных переживаний.
И даже если мы помним, нам может быть крайне сложно – или попросту невозможно – об этом говорить. Пережившим травму людям зачастую тяжело рассказывать о своих воспоминаниях.
Их тело заново переживает весь ужас, гнев и беспомощность, а вместе с ними позыв бить или бежать, однако все эти чувства оказывается практически невозможно выразить. Психологическая травма по своей природе выбивает нас из колеи, лишая способности внятно выражать свои мысли (2, 54).
Мы не можем выразить то, что мы пережили, – а воспоминания об этих событиях приходят к нам в форме, которую мы не в силах понять. Мы словно смотрим на кусочки пазла, разбросанные вокруг нас, на осколки и обрывки истории нашего прошлого и не находим в себе силы собрать их в одно целое. Травма крайне могущественна – она способна лишить нас как речи, так и памяти. Но мне хочется подчеркнуть: более могущественным, чем травма, является наше стремление к выживанию.
Диссоциативная амнезия имеет разные степени выраженности:
• Локальная амнезия (человек не может вспомнить события, произошедшие в определенный период времени, обычно в первые несколько часов после завершения события, которое вызвало эмоциональное потрясение и шок).
• Избирательная амнезия (пострадавший нередко помнит все, что происходило во время травматического события, за исключением «горячей точки»).
• Систематическая амнезия (человек утрачивает способность воспроизвести определенный тип информации, например всех воспоминаний, связанных с семьей или с определенным человеком).
• Генерализованная амнезия (невозможность припоминания распространяется на всю жизнь человека).
• Континуальная амнезия (отсутствие доступа к воспоминаниям о событиях начиная с определенного времени и до настоящего момента).
В некоторых случаях диссоциативной амнезии пациенты не осознают, что они утратили способность воспроизводить какую-то часть своих воспоминаний – это так называемая «амнезия амнезии» (9, 122–123).
Как вы сможете увидеть по мере чтения, мне и моей сестре знакомы избирательный и систематический типы амнезии, а также «амнезия амнезии». Сестра не помнит меня вплоть до своих 15 лет, мы обе не помним отца, а также большую часть событий, происходящих дома, – они абсолютно стерлись из нашей памяти, – и если память об этом была в какой-то мере доступна нам еще 10 лет назад, сейчас я смогла обнаружить это исключительно благодаря нашей с ней переписке. Только из-за работы над этой книгой я осознала, насколько ограничен мой доступ к воспоминаниям.
О своем отце я больше ничего не помню. Полагаю, нам, как детям, которых любили и о которых заботились, было невыразимо сложно понять, куда же он исчез.
Как из самого любимого, полного нежности человека он превратился в бездарную скотину и тварь, в того, о ком запрещено говорить.
Полагаю, нам, как детям, которым нужно было выживать, пришлось адаптироваться к правде, которую предпочитала мама, – ведь мы любили ее. Любили со всей силы наших маленьких сердец.
И тогда психика вытеснила все те воспоминания, которые были у нас. Оставив после себя пустоту.
Проблема в том, что эта пустота была осязаема.
Я ничего не знала об отце вплоть до 16 лет. Я уехала из дома после 10 класса, поступив в ФМШ при Новосибирском государственном университете[4]. Для поступления мне требовались какие-то справки, и одной из них была справка о смерти отца. В ней была указана причина смерти: асфиксия. Кажется, меня это потрясло. Кажется, я попыталась поговорить об этом с кем-то из подруг. Кажется… Но я не помню этого. Помню свое столкновение со словом «асфиксия» – и вновь заполонившую меня пустоту.
Так продолжалось вплоть до 2012 года – это был год, когда нас с сестрой нашла семья отца.
Пустота внутри меня, казалось, не требовала ответов. У меня нет ни одного воспоминания о том, что мысли об отце и его отсутствии причиняли мне боль. Я не осмысляла вопрос о том, почему у других детей есть папы, а у меня нет. Я не называла себя безотцовщиной. Это была абсолютно запретная территория для моей психики, и прямые касания с этой территорией происходили только во времена конфликтов с мамой.
Но это была иллюзия, ведь пустота жила своей собственной жизнью. Она превратилась в отдельную, едва уловимую часть меня, и эта часть взрослела вместе со мной. Она пробуждалась тогда, когда привычная часть моей психики отключалась, – тогда, когда перенапряжение моей нервной системы доходило до предела.
И это происходило довольно часто. А затем стало неотъемлемой частью моей жизни.
Ставки были слишком высоки, как и требования моей мамы. Но я пыталась им соответствовать. Быть идеальным ребенком. Идеальным проектом. Таким, о котором можно без стыда рассказывать другим.
Друзья моих родителей, с которыми я беседовала в поисках информации о своем детстве, все как один твердили: ну ведь вы выросли совершенно замечательные. Потрясающие девчонки. Без единого изъяна[5].
Травма сделала из нас безупречных людей. Жизнелюбивых, открытых, сияющих. И это так. Но есть одно «но».
За идеальность приходилось платить. Ложью, ненавистью к себе, нездоровыми отношениями, алкогольной и наркотической зависимостью, расстройством пищевого поведения…
