Гуттаперчевый человек. Краткая история российских стрессов - Яков Моисеевич Миркин
В ноябре ушла мама. Проникла за проволоку – просить соседей, бывших, давно бывших. Отдайте в деревню родственникам! Просящая. Не обрезанный, русый, худой мальчишка. Другой, чем еврей. Молящая.
Она ушла просить, и не вернулась. Что с ней стало – никто не знает. Был слух, что увидел полицейский. Узнал, а что было дальше? Что? Нет ответа.
Ей было 29 лет. Больше ее нет. Иосифу, сапожнику – за 30. Его тоже нет. Мальчику – 15. Его нет. Отцу – 30? За 30? Его нет, как ни ищите.
Точка, тире, точка, точка. Нет, нет, нет.
1942
Но семья еще есть: дедушка, тетя, тетя, девочка, девочка, мальчик. И другие люди в той же комнате. И другие семьи в том же доме, кривом доме на краю кладбища. Они не умирают, они голодают. Меняют вещи на еду. Потом вещи заканчиваются. Сажают очистки – картошка. Суп из лебеды – он живой. Ему восемь, и он каждый день, с Майком, другом – не Томом, не Сойером – выползает под ограду из гетто, под угрозой расстрела, и идет к тем, кто снаружи, нищенствовать, рыться в мусорках (там – очистки) и подворовывать. Его литровая железная банка – для объедков. Ее можно доставить домой.
Какое счастье! Был вагон, и в нем были раскурочены дрожжи. Дрожжи – это большая, захлебывающаяся еда. Больше их никогда не будет. У кладбища упала лошадь. Мимо вели пленных на расстрел. Они руками разорвали ее на куски. Один вырвал печень и зарылся в нее, сырую. От печени шел пар. Это было наслаждение напоследок. Потом их расстреляли на кладбище.
Через кладбище, из города приходят мародеры. Вдруг еще остались вещи. Или драгоценности. У евреев, даже убиваемых, всё есть. Все должно быть. От них отбивались кое-как. Стучали в рельс. Звон, почти колокольный, разносится над гетто, И, каждый день, каждый божий день гетто пустеет. Каждый божий день приходят и уводят, увозят, пристреливают на месте, и на кого падет божий выбор, на кого падет – нет ни знака, ни света небесного, ни капли дождевой. Неизвестно.
Семья еще есть: в ней дедушка, тетя, тетя, девочка, девочка, мальчик. Нет, дедушки больше нет. 2 марта, 1942, погром. Женщины и мальчик в яме под досками, притоптанными, заставленными. Их не найти. Присыпаны махоркой, чтобы не учуяли собаки. Они – бездыханны. Он их укрыл досками, как одеялом. А сам остался – наверху. Там, наверху, где доски, где пространство – из дерева, из дверок, из трещин, из фанеры, где забиться – в угол, за перегородку. Там было два выстрела. Их было два. Был первый. А потом – второй.
У дедушки была черная сморщенная картофелина. В ней он вырезал ямку, в ней было масло, и там плавал фитиль. Это была свеча, он молился. Имя его было Исаак. Это значит «смеющийся». Его больше нет.
Нет помощи. Нет дара небесного.
Но семья еще есть: в ней две тети, девочка, девочка, мальчик. Но девочка старшая уходит. Имя ей – Оля. Уходит в лес, уходит к партизанам – и остается жить. Семья еще есть: две тети, девочка и мальчик. Девочка Ханна. Анна. Это значит – любимая Богом. Богом? Ей – десять, ему – восемь. Уже восемь? Что осталось от гетто? Несколько улиц. Стены сдвигаются. И в них – остаток людей.
Тебе восемь? За тобой идет немец. Не спеша, зная, что не вырвешься. Там – ловушка. Он это знает, а ты – нет. Там новая ограда. Белая, оструганная, с медовыми потеками. Она выше неба. Там ты останешься. Человек не спешит, он знает, что там – дел на выстрел. Но он не знает, что есть собачий лаз, короткая доска, и ты в нее просочишься, как будто ты – вода.
Ты будешь жить, пока не схватишься за проволоку с током. Пока не схватишься еще второй рукой, и не потеряешь сознание, и не очнешься, когда над тобой будет стоять другой человек. С кусачками, Он тебя откусил от проволоки. И оставил жить. Он в форме. Кто он? Кто? Там был еще черный туннель, а за ним – молочная пустота. Когда умираешь, туда летишь. Теперь ты это знаешь на всю жизнь.
Сколько тебе лет? Семь? Восемь? Ты дожил до девяти? Ты вырываешься из гетто – каждый день с утра, найдут – убьют. Ты просишь, подворовываешь, роешься, рвешь, что можно, ты должен найти еду. Себе. Семье. Ныне и присно. Существовать до нового погрома. В дождь и холод, в гром, в морок небесный. Нужно быть. Выйти из гетто, каждый божий день – и вернуться. Вернуться.
1943
Семья еще есть. Тетя, тетя, девочка Ханна, что значит – благословенная, и мальчик. Но семьи уже нет. И нет Майка, с которым ты ходил каждый день. В год 1943-й от рождества Христова, день 21-й, октября, они все остались в гетто, а ты ушел искать – что можно съесть. Ушел, как каждый день, из гетто. Они остались. Остались – их больше нет. У гетто был последний день.
Кто-нибудь из них расскажет, как это случилось? Есть вечное бытие? Оно есть? Хотя бы Слово раздастся? Щепотка Слова?
Они молчат в ответ.
Октябрь
Ему девять лет, он сидит в пыли, у деревянного киоска, недалеко от железнодорожной станции. Вечер, год 1943-й от рождества Христова, день 21-й, октября. Гетто больше нет. Там нет никого.
К нему подходит человек. Он тоже мальчик. Он старше, ему тринадцать, за руку держит девочку, ей семь. Он говорит:
– Что будешь делать?… Идем с нами в лес. Идем.
Дети и пророки – одно и то же.
Исход
Три дня они ночевали в огромном топливном баке на станции. Они закрывались наглухо на ночь, они задыхались, они выкарабкивались, чтобы найти, что съесть, они блуждали на железнодорожных путях и, наконец, в день третий, они ушли.
Они есть. Девять мальчиков, одна девочка. Первый, Иосиф, тринадцать. Ёська. Он знал, как найти лес. Спаситель. Вторая, Майя, Мария, его сестра, Мириам. Ей семь. Восемь мальчиков, лет по одиннадцать-двенадцать, те, кто старше – впереди, парами, а те, кто младше – дальше, в хвосте. Ему девять, он меньше всех, он и еще один замыкали. Они шли, и вместе с ними волновались листья, а за ними – птицы.
Они все еще есть. Они шли три дня, а три ночи спали в лесу, как убитые. Шли сто километров, или почти
