Сталин жил в нашей квартире. Как травмы наших предков мешают нам жить и что с этим делать - Татьяна Литвинова
Фотографии в семейном альбоме – это тоже память. Часто ли мы всматриваемся в них? Мой папа был высокий и худой, как его прадед-инженер. Мне кажется, что их лица на фотографиях в юном возрасте тоже похожи. Когда я узнала о судьбе прадеда, то поставила его фотографию на полку. Несколько дней смотрела не него и плакала.
Кстати, прадед Александр Гаврилович, оказывается, некоторое время жил в Ставрополе, где сейчас живу я. Здесь он в 1902 году окончил ремесленное училище. Ровно через 100 лет я получила диплом о втором высшем образовании… тоже в Ставрополе! Жизнь не стоит на месте…
С этим образованием прадед в Минводах со временем стал инженером. Когда тетя окончила школу, она поехала в Ростов-на-Дону, где выучилась на инженера. Как оказалось, этот прадед родился и вырос… там, в Ростове! Тетя, не зная об этом, поехала учиться на родину деда.
И вот, уже взрослая, я смотрю на фотографию, где сижу рядом с прабабушкой Катей во дворе возле колонки. У нее рука на колене… Я говорю маме: «Смотри, у нас с сестрой руки, как у прабабушки Кати и папы, – тонкое запястье и широкая кисть». Мама ответила: «Да. Ужасно».
Память о людях может сохраняться во внешности их потомков. Если в альбоме есть старые фотографии, можно увидеть, на кого из предков мы похожи. А если фотографий нет? Все фотографии деда Федора уничтожены, поэтому не знаю, как он выглядел. Однажды в детстве я, начитавшись журнала «Пионер», предложила бабушке: «Давай напишем красным следопытам. Может, дедушка Федор жив, и они его найдут?» Как нормальный советский ребенок, я верила, что красные следопыты действительно ищут и могут найти… Теперь понимаю: конечно, не нашли бы. Бабушка ответила: «А зачем?» Тогда я подумала: наверное, это потому, что она вышла замуж за другого мужчину, прожила с ним много лет, и он вырастил маму. И действительно: зачем? Но сейчас думаю иначе. Я заметила, что в нашей семье по обеим линиям у всех серые глаза. Только у мамы карие, да еще у меня непонятного цвета: в середине – карие, по краям – серые. И я думаю: наверное, у деда Федора были карие глаза. Я расплакалась, когда в первый раз подумала об этом.
Так дед «напомнил о себе», дал понять, что значит в моей жизни больше, чем казалось. Интересно: куда же он все-таки делся? По рассказам родственников известно следующее. Бабушка (его жена) каким-то образом узнала, что он «пропал без вести». Я не знаю, что именно и как ей сообщили. И до сих пор не знаю, что с ним сделали. Я узнавала подробности о том, что значит «10 лет без права переписки». Официально человеку давали 10 лет. По имеющимся справкам, деду и дали 10 лет, а после этого он исчез. Очень часто бывало, что, когда 10 лет для осужденных «без права переписки» подходили к концу и надо было что-то сообщить родственникам, им сообщали: за время заключения человек умер в лагере от какой-то болезни. Задним числом оформлялись соответствующие документы. Что тут можно добавить? Семья пыталась найти, но ей велели не искать. И бабушка Нюся писала (в часть?), и ее братья… И получали ответ: «Не пишите». Когда поиск стала вести я, то сначала узнала про «10 лет». Потом, через четыре года, доказав через суд родство, получила сведения из Центра реабилитации жертв политических репрессий Свердловской области: мой дед Федор был там в лагере и умер в лазарете от туберкулеза и авитаминоза. На тот момент его дело еще не было рассекречено. Еще через три месяца я получила копию рассекреченного дела из ФСБ Курской области с протоколами допросов. Такой как будто простой и в то же время пугающий документ. Полтора месяца дед был в заключении, и с ним провели шесть допросов, все об одном и том же. Что делали с человеком полтора месяца, раз за разом вызывая на одинаковые допросы? Какими средствами они добились, что он в конце концов признал вину и расписался? Я получила копии протоколов тех допросов; там же были копии двух документов, где он расписывается, что ему известен приговор. Какой приговор? Мысль о том, что деда могли казнить, меня не оставляет. Узнаю ли я когда-нибудь, правильная ли это догадка? Тема смертной казни волновала и пугала меня с детства. Подростком я постоянно с кем-то вступала в споры, доказывая, что смертная казнь не нужна. Наверное, все время чувствовала: в семье или подозревают, что деда Федора могли казнить, или знают, что казнили. Меня не отпускает мысль, что эта тема «витала в воздухе». Например, как бабушке Нюсе (его жене) могло прийти в голову читать мне, пятилетней, «ведут Антона на расстрел»?
Итак, память живет в людях, переживших репрессии, и в потомках репрессированных. Ведь это именно они строят семьи и отношения друг с другом. Сам травмированный человек является живым напоминанием о том, что пережил он сам или его семья, передавшая ему травму (Кигай, 2007). Такого человека в отношениях могут характеризовать, с одной стороны, страх одиночества и созависимость («прилипание» к партнеру, контроль и удерживание его возле себя), с другой – эпизоды агрессии. Уже упоминавшиеся механизмы проекции, проективной идентификации и расщепления тоже нарушают близкие отношения. Травмированные люди растят детей в той самой обстановке, которую я когда-то для себя назвала «Заколдованным Домом». В нем не чувствовалось близости, простоты, спонтанности, а были скованность и неестественность. Я ходила в гости к подругам, но не хотела приводить их к себе; стоило привести кого-то в нашу квартиру, как в ней повисала гробовая тишина. Один из редких гостей так и спросил потом у моей сестры: «Почему у вас так тихо?» Мы с сестрой часто обсуждали то, что в родной семье казалось нам странным. Например, родители сидят на диване в гостиной и смотрят телевизор – странно, что их разделяет такое большое расстояние. Замечали мы странности и друг за другом. Наташка указала мне на то, что я говорю «в этом доме», имея в виду нашу семью и наш дом. («Хочу картошку пожарить. В этом доме есть картошка?») А
