Сталин жил в нашей квартире. Как травмы наших предков мешают нам жить и что с этим делать - Татьяна Литвинова
В семьях. «Привидение» может быть членом семьи. Недавно я прочитала о таких людях-привидениях у А. М. Эткинда (Эткинд, 2018). Заключенные возвращались из лагерей изменившимися до того, что их не узнавали даже близкие. Эткинд вспоминает рассказ Булата Окуджавы «Девушка моей мечты». В нем Окуджава описывает свою мать, вернувшуюся из лагеря (Окуджава, 1988). Он был тогда студентом и, встречая мать, ожидал увидеть старуху. Оказалось, что она не сильно постарела, но стала какой-то странной. Юноша не может найти с ней общий язык, чем-то ее развлечь. Но в коммунальной квартире, где они жили, был странный сосед по фамилии Меладзе, который ни с кем не общался и появлялся непонятно как – казалось, влетал через форточку. Меладзе быстро нашел общий язык с матерью героя, и тот осознал, что Меладзе тоже прошел лагеря.
Прочитав рассказ, я поняла: значит, не только я видела «человека-привидение»! Такие люди жили среди нас. Я помню того, кто был среди моей родни чем-то вроде привидения. Я не знала, как его зовут, откуда он приезжает и кем мне приходится. Он каждое лето появлялся в доме моей бабушки по отцовской линии. Гость-незнакомец здоровался или прощался, смущенно улыбался. Но мы никогда с ним не разговаривали, даже не знакомились! Когда папа поздоровался с ним на улице и я спросила, как зовут этого деда, он сказал, что не помнит! Я знала только, что этот человек – какой-то наш дальний родственник. Мы сидели с ним за одним столом у бабушки; он обычно молчал. Кажется, что он общался только с бабушкой и только наедине. Однажды я спросила ее: «Как зовут этого деда?» (Спросила почему-то, когда его не было рядом.) Бабушка сказала: «Вильгельм». Мать бабушки Нины была из многодетной немецкой семьи – у нее были братья-сестры, у всех были дети. А у бабушки Нины не было родных братьев и сестер, но она выросла, общаясь с двоюродными. Вильгельм – один из них. Эти родственники были местными, и я должна была знать их с детства. «Где они все? – стала спрашивать я. – Где все остальные? Их депортировали?» И тогда тетя рассказала: депортировали тех, кому до этого повезло. Потому что немцы – один из репрессированных советских народов, и каток репрессий прошелся по ним еще до войны. Тетя догадалась расспросить о судьбе этой семьи в последний год жизни бабушки, а потом передала мне ее сбивчивый рассказ. Бабушка путалась, плакала: «Фрида умерла. Или это была Мария? Мария тоже куда-то делась. Одного брата расстреляли под Машуком… У Вильгельма были два брата, оба пропали. Он их искал много лет и не нашел…» Тогда я поняла, что Вильгельм – это молчаливое напоминание о судьбе семьи, которой не стало. Родственник, который выжил и сохранил связь с двоюродной сестрой, каждый год молча, как привидение, появлялся на родине и приходил в ее дом. Человек без имени, без личной истории… Без голоса… Человек-привидение, которого, кажется, только двоюродная сестра связывала с миром людей на воле и с его прошлым.
Тетя рассказала, что у Вильгельма пропали оба брата; он их уже никогда не найдет. А его, может, потому и не арестовали, что он был далеко, учился в Москве. В год начала войны он только окончил институт и вскоре получил повестку. Думал, что на войну. Как можно было перепутать? Оказывается, военкомат призывал в трудовую армию. Вильгельм пришел на вокзал, как было указано в повестке, и увидел, что там все немцы. Тетя Эмма рассказывала мне, что с ней однажды связалась женщина, которая «там работала вместе с Вильгельмом»; кажется, она его искала. И эта женщина, по словам тети, очень его хвалила. Говорила, что он хорошо работал и его уважали. А потом я однажды обнаружила Вильгельма в базе данных репрессированных и прочитала: «Бакаллаг». Так вот где Вильгельм хорошо работал: в лагере! Кстати, немцы-трудармейцы часто хорошо работали, стараясь показать, что они не фашисты (Вольтер, 1988). Человек мог жить рядом с вами многие годы, но вы даже не догадывались о том, что он репрессированный. А когда вы наконец об этом узнаете, информация окажется, скорее всего, очень скупой, а пережитое узником лагеря – преуменьшенным.
Я читала у Г. А. Вольтера о Бакаллаге, где заключенные ложились спать в верхней одежде. И потому, что было очень холодно, и потому, что спали на голых нарах без одеял, и потому, что истощенные люди все время мерзли… При этом не у всех были силы, чтобы забраться на верхние нары (Вольтер, 1988). В общем, обычная обстановка сталинского лагеря. И даже не худшего – ведь в Бакаллаге жили не осужденные зэки, а депортированные трудармейцы.
Все, что я узнала от тети, ограничивалось одной короткой фразой: Вильгельм «там», куда его привезли, хорошо работал. И «там» было холодно. Даже эту минимальную информацию я получила, когда Вильгельма давно не было в живых. Хочется сказать тем, кто считает, что о репрессиях говорят слишком много, и в информации о них масса преувеличений: напротив, говорят слишком мало и многое преуменьшено! Между прочим, я долго не знала, что трудармия – это тоже лагеря. Вот так спадают розовые очки.
Некоторые люди всей своей жизнью выражают горе или его преодоление. И это – тоже память. Когда у папы была депрессия, он запирался в своей комнате и лежал на диване. В такие моменты мне все хотелось туда проникнуть, и я находила для этого повод: например, взять какую-нибудь книгу. Я тихонько приоткрывала дверь и заглядывала в комнату. Папа открывал глаза и говорил: «Заходи, я не сплю». Бабушка Нина, кажется, тоже часто находилась в депрессии, как и мой папа, то есть ее сын. Чаще всего она была невеселой, выглядела потерянной. И все привечала и подкармливала в своем дворике то одну, то другую бездомную кошку. А прабабушка Катя была с юмором, бойкая и веселая. Тетка Тамара сказала о ней: «Она была метеор». Маленькая и шустрая, на семейных праздниках, говорят, как выпьет немного, сразу пускалась в пляс. Бабушка Нина стеснялась, что у матери задирается юбка и мелькают ноги, и говорила: «Мама, хватит». Неуемное веселье – обратная сторона депрессии.
