Психопатология обыденной жизни. О сновидении - Зигмунд Фрейд
* * *
б) В одном доме, в котором я шесть лет кряду дважды в день в определенное время стоял у дверей второго этажа, ожидая, пока мне отворят, всего два раза случилось за этот долгий срок (с небольшим перерывом) подняться этажом выше, «забраться чересчур высоко». В первый раз я был под влиянием честолюбивого «сна наяву», грезил о том, что «подымаюсь все выше и выше». Я не услышал даже, как отворилась нужная дверь, когда уже ступил на первые ступеньки третьего этажа. В другой раз я прошел слишком далеко, тоже «погруженный в мысли»; когда спохватился, вернулся назад и попытался ухватить владевшую мной фантазию, то нашел, что сердился по поводу воображаемой критики моих сочинений, в которой мне делался упрек, что я постоянно «иду чересчур далеко». Этот упрек мог у меня связаться с не особенно почтительным выражением «возноситься чрезмерно высоко».
в) На моем столе долгие годы лежат рядом перкуссионный молоток[152] и камертон. Однажды по окончании приемного часа я торопился уйти, желая поспеть на нужный пригородный поезд, и положил в карман сюртука камертон вместо молотка; лишь благодаря тому, что он оттягивал мне карман, я заметил свою ошибку. Кто не привык задумываться над такими мелочами, наверняка объяснит и оправдает эту ошибку спешкой. Однако я предпочел спросить себя, почему я все-таки взял камертон вместо молотка. Спешка ведь могла точно так же заставить взять нужный предмет, чтобы не тратить время на обмен.
Кто последним держал в руках камертон – вот вопрос, который пришел мне на ум. Я вспомнил, что это был ребенок-идиот, у которого я исследовал степень внимания к чувственным ощущениям и которого камертон в такой мере привлек к себе, что мне лишь с некоторым трудом удалось отнять инструмент. Неужели это должно означать, что я тоже идиот? Похоже, да, поскольку первой ассоциацией со словом Hammer (молоток) было у меня древнееврейское chamer («осел»).
Но почему я себя бранил? Здесь нужно вникнуть в ситуацию. Я спешил на консультацию в местность, доступную по Западной железнодорожной ветке, к больному, который, согласно сообщенному мне письменно анамнезу, несколько месяцев назад упал с балкона и с тех пор не мог ходить. Врач, приглашавший меня, писал, что затрудняется определить, имело место повреждение спинного мозга или травматический невроз – истерия. Это мне и предстояло решить. Стало быть, уместным было напоминание себе о необходимости соблюдать особую осторожность в этом тонком дифференциальном диагнозе. Мои коллеги и без того думали, что мы слишком легкомысленно диагностируем истерию, когда на самом деле налицо нечто более серьезное. Но я все еще не видел достаточных оснований для брани! Надо еще добавить, что на той же самой крохотной железнодорожной станции я видел несколько лет назад молодого человека, который со времени одного сильного переживания не мог ходить как следует. Я нашел у него тогда истерию, подверг психическому лечению, и тогда оказалось, что мой диагноз не был ошибочен, но не был и верен. Целый ряд симптомов у больного носил характер истерических, и по мере лечения они действительно быстро исчезали. Но за ними обнаружился остаток, не поддавшийся терапии и оказавшийся множественным склерозом. Врачи, наблюдавшие больного после меня, без труда заметили органическое поражение; я же вряд ли мог бы иначе действовать и составить иное впечатление, но у меня все же осталось ощущение тягостной ошибки: я обещал вылечить больного, и, увы, не смог сдержать это обещание.
Таким образом, ошибочное движение, которым я схватился за камертон вместо молотка, могло быть переведено так: «Идиот, осел ты этакий, возьми себя в руки на сей раз и не поставь опять диагноз истерии, если речь идет о неизлечимой болезни, как уже случилось прежде в той же местности с тем несчастным молодым человеком!» К счастью для этого маленького анализа (даже пускай к несчастью для моего настроения), новый пациент, страдавший тяжелым спастическим параличом, был у меня на приеме всего несколькими днями раньше, на следующий день после ребенка-идиота.
Нетрудно заметить, что на этот раз в ошибочном действии дал о себе знать голос самокритики. Для подобных упреков самому себе ошибочные действия особенно пригодны. Ошибка, совершенная мной, отражала ошибку, допущенную ранее в другом месте.
г) Разумеется, действия, совершаемые по ошибке, могут служить также и целому ряду других смутных намерений. Вот первый пример. Мне очень редко случается разбить что-нибудь. Я не особенно ловок, но в силу анатомической целостности моего опорно-двигательного аппарата у меня, очевидно, нет оснований к совершению таких неловких движений, которые привели бы к нежелательным результатам. Так что я не могу припомнить в своем доме ни одного предмета, который бы я разбил. В моем рабочем кабинете тесно, и мне зачастую приходилось в самых неудобных положениях перебирать античные вещи из глины и камня, которых у меня имеется маленькая коллекция, так что гости нередко выражали вслух опасение, как бы я не уронил и не разбил что-нибудь. Однако этого никогда не случалось. Почему же я однажды все-таки сбросил на пол и разбил мраморную крышку моей рабочей чернильницы?
Мой письменный прибор состоит из мраморной подставки с углублением, в которое вставляется стеклянная чернильница; на чернильнице – крышка с шишечкой, тоже из мрамора. За письменным прибором расставлены бронзовые статуэтки и терракотовые фигурки. Усаживаясь за стол, я сделал примечательно неловкое движение рукой, в которой держал перо, по направлению от себя, и сбросил на пол уже лежавшую на столе крышку.
Объяснение найти нетрудно. Несколькими часами ранее в кабинете была моя сестра, зашедшая посмотреть некоторые вновь приобретенные фигурки. Она нашла их очень красивыми и сказала:
