Франсуаза Дольто - На стороне ребенка
Как сейчас помню революцию, которая свершилась в моем детском сердце. Сколько радости сулили все эти книги, выстроившиеся на полках в шкафу, когда я разбирала их названия на корешках! Потому что с того памятного августовского дня (а было мне без малого пять лет, и я любила играть, а кроме того, я была четвертым ребенком в семье, и в нашем доме, как только он просыпался и наполнялся вкусным запахом поджаренного хлеба, никогда не бывало тихо) я помню свет, пробивающийся между затворенными ставнями, пока все еще спят, помню этот час, исполненный мягкого очарования и тишины. Свернувшись калачиком в кресле, под солнечным лучом, в котором без устали плясали таинственные пылинки, я открывала том и, глухая к окружающему, нетерпеливо в него погружалась. Новенькие и растрепанные книги, учебники старших братьев и сестер, сказки и приключения, томики, украшенные эмблемой в виде лаврового венка, – отца награждали ими в детстве, когда он учился в лицее города Ванва: римская история, Жюль Верн, сказки Флориана, братьев Гримм, Андерсена, Перро. Страницы с золотым обрезом, переплетенные выпуски детского еженедельника 1880 года «Моя газета» с рисунками, на которых были изображены дети в старомодных нарядах, точь-в-точь мои родители на фотографиях Надара… А потом… ведь научившись читать, я научилась и писать… на листах в линейку, прямо по этим рельсам, я писала письма (послания, в которых выстраивались гуськом почти неразборчивые буквы) бабушкам и особенно моей милой прабабушке, которая сразу же на них отвечала. А когда поднимался шум и гам, сопровождавший завтрак, я поджидала почтальона… Как видите, «Туфли Абу Касима» произвели в моей жизни революцию.
С какой благодарностью вспоминаю я «мадмуазель», молодую люксембургскую учительницу, которая тем летом 1913 года приходила помогать матери, ожидавшей пятого ребенка! Ее приглашали «к старшим». Мы шли с ней на пляж, она вязала или вышивала, а я пристраивалась рядышком, в тени зонтика, и восхищалась ее сноровкой.
– Ну, Франсуаза, иди поиграй, выкопай ямку, не болтайся без дела!
«Болтаться без дела» – это было ее любимое выражение для определения состояния созерцания или задумчивости. Милая мадмуазель! Она постоянно чем-нибудь занималась. Для нее размышлять значило «болтаться без дела», то есть предаваться бесполезному занятию! Меня это удивляло. А потом как-то раз она захватила на пляж для меня (для меня!) вязальные спицы, набрала для меня петли и показала, как связать одеяльце для моей куклы. Это было здорово! Я научилась вязать – как мне это нравилось, как нравилось! Мы с моей учительницей узнали друг друга поближе. По вечерам старшие делали задания, полученные на лето, а я, высунув от усердия язык, вязала где-нибудь поблизости. Чудеса: она умела поднимать петли, которые спускались (они не сами спускаются, объясняла она мне, – это ты их «потеряла»). И вот дома, пока старшие занимались с учительницей, я обнаружила красную книжку, не слишком толстую, с потрясающими картинками. Если у меня спускалось слишком много петель, я ждала, когда мадмуазель освободится и поправит дело и – точь-в-точь как она порой читала мне вслух какую-нибудь историю, так я сама себе «читала» эти замечательные картинки. Да, конечно, я потихоньку «болталась без дела». Мадмуазель поглядывала на меня краешком глаза. Иногда я засматривалась на твердый переплет книги. Я мечтала. Я пыталась вспомнить во всех подробностях какую-нибудь картинку (они назывались «гравюрами»), потом открывала книгу и всегда удивлялась, когда обнаруживала, что картинка такая, как была. В моих воспоминаниях верблюды, ослы и люди в тюрбанах двигались, а в книге они были неподвижны.
Взрослые потешались надо мной, видя, как я то открываю книгу, то закрываю, то снова открываю. Особенно им было смешно, когда я объясняла, что меня удивляет. Но мадмуазель не смеялась. Она говорила мне, как что называется: мечети, восточный базар, турецкий полумесяц, похожий на полумесяц луны, тюрбан, кафтан, феска, женщины в чадрах, пальмы, турецкие туфли. И я уже не обижалась на картинки за то, что они неподвижны, я смотрела на них, держа в голове все эти замечательные слова, и это было все равно что побывать там самой. Как-то раз она мне сказала, что книжка называется «Туфли Абу Касима». Абу Касим – это был человек в тюрбане, с бородой, в кафтане с широким кушаком, все время о чем-то споривший там, на восточном базаре, где рябило в глазах от ярких красок, синих теней и ослепительного света.
Все пространство на страницах, кроме гравюр, было покрыто крупными буквами. Через несколько дней мадмуазель мне сказала:
– Хочешь научиться читать? Ты сможешь прочесть эту книгу и узнать историю, которая в ней рассказана.
– Да! Хочу!
На другое утро мы начали. Вышеупомянутые «Туфли Абу Касима» лежали тут же, на столе, но мадмуазель не стала раскрывать эту книгу. Она раскрыла другую, маленькую, тоненькую, обернутую в синюю бумагу с белой прямоугольной наклейкой, обведенной двумя синими чертами, как воротничок матроски. На наклейке было написано какое-то слово, и мадмуазель сказала, что это «Франсуаза».
– Это твой учебник чтения.
Вот как полагалось учиться читать.
Она открыла первую страницу. Тоненькая книжка раскрывалась легко, ее не надо было придерживать, как «Туфли Абу Касима», которые норовили захлопнуться, если не придержать обеими руками. Там были только значки – мадмуазель сказала, что это «буквы». Когда их произносишь, получаются звуки. Буквы были прописные и строчные. Одни состояли из толстых линий, другие, такие же, – из более тонких, были с наклоном и без наклона, острые и округлые, печатные и письменные, то есть курсив. Какое красивое слово! – думала я. (Писать курсивом! Это все равно что для господина Журдена говорить прозой! Сущее волшебство!)
Буквы были гласные и согласные, то есть такие, которые, если не связать их с гласными, не имели своего звука, а еще были дифтонги и… всякие ловушки. Ловушки – это были всякие значки, о которых забываешь: акценты, трема, точки, апострофы, тире, хвостик под буквой «с», запятые, – словом, все те значки, которые легко упустить из виду, – они кажутся не очень важными, не произносятся, но изменяют звучание написанного, заставляют иначе произносить записанные буквами звуки или даже, непостижимым образом, изменяют смысл всего словосочетания, превращая его в вопрос или в ответ, в шутку или в серьезное замечание. Поразительный оказался учебник, но это продолжалось недолго.
По утрам мадмуазель звала меня. На каждой странице, справа, была маленькая картинка с предметом, название которого начиналось с какого-нибудь звука, глухого или звонкого (согласного!), а рядом были изображения буквы: прописной и ее близнеца – строчной, причем буквы, обозначая один и тот же звук, выглядели по-разному: одна и та же могла быть письменной и печатной. Эти знаки занимали левую часть страницы. На каждой странице соблюдался один и тот же порядок. Но это была только верхняя половина страницы. Нижнюю половину занимали сочетания этих знаков с теми, которые встречались на предыдущих страницах. Мадмуазель указывала на знаки острым кончиком ножа для разрезания бумаги, а я искала звук, соответствующий букве. Я так усердно напрягала внимание, словно пыталась заметить, как делается фокус или разгадать загадку. Если я угадывала, конец ножа скользил вперед. Если нет, он застревал на месте, или, того хуже, мадмуазель возвращалась к одной из предыдущих страниц и оставалась там, пока я не найду то, что надо, а потом мы возвращались к странице, на которой споткнулись.
Мне хотелось идти вперед, заглянуть на другие страницы. Но не тут-то было! Незнакомое сочетание значков – и вот опять я должна возвращаться назад, на ту страницу учебника, где эти значки и звуки, которые они передают, встретились мне в первый раз.
После этого мадмуазель брала тетрадку с широкими линейками, и я писала выученные в этот день буквы карандашом, кончик которого то и дело обламывался, потому что я нажимала изо всех сил. Мадмуазель меня не ругала. Я чувствовала себя глупой и неуклюжей. Она чинила карандаш перочинным ножичком, сперва состругивала дерево, потом терпеливо затачивала грифель и приговаривала:
– А ты пока что расслабь руку, вот так, хорошо. Нет, не смотри на часы. Надо переписать всю страницу из учебника, это будет три строчки в тетради.
Я не видела никакой связи между этой, как она говорила, «работой» и все время отодвигавшейся надеждой прочесть историю в замечательной книжке «Туфли Абу Касима», по-прежнему лежавшей в углу стола.
А старшие братья и сестра хихикали надо мной, когда я выходила из комнаты моей учительницы:
– Ну что, «Туфли Абу Касима», интересно?
А я упрямо отвечала (ужасно сердясь на них):
– Да, очень.
– Врунья! О чем ты сегодня прочла?
Увы, не могла же я им сказать все как есть: «Па, пе, пи, по, пу. Нья, нье, ньи, ньё, нью». Поэтому я отвечала:
