Тотем и табу - Зигмунд Фрейд
Для пояснения приведу пример из области невроза: в очерке о табу я упомянул о пациентке, навязчивые запреты которой имели громаднейшее сходство с табу у маори. Невроз этой женщины направлен на ее мужа; вершину невроза составляет отрицание бессознательного желания смерти мужу. Явная систематическая фобия относится при этом к упоминанию смерти как таковой, причем муж совершенно исключается из рассмотрения и никогда не становится предметом сознательной озабоченности. Однажды она слышит, как муж поручает, чтобы отнесли наточить в определенную лавку его затупившуюся бритву. Побуждаемая странным беспокойством, она сама отправляется в эту лавку и после разведки требует от мужа, чтобы он навсегда забыл о старой бритве; пациентка узнала, что рядом с той лавкой находится склад гробов, траурных принадлежностей и т. п. По ее рассказу, благодаря этому обстоятельству его бритва вступила в неразрывную связь с досаждавшими больной мыслями о смерти. Перед нами систематическая мотивировка запрета. Можно не сомневаться в том, что и в случае, если бы склада гробов рядом не нашлось, пациентка все равно по возвращении домой запретила бы мужу пользоваться бритвой – скажем, по пути в лавку ей бы встретился катафалк, какой-то мужчина в трауре или женщина с погребальным венком в руках. Сеть условий была раскинута достаточно широко, чтобы неизбежно поймать добычу; от самой больной зависело, притянет она эту добычу или нет. Причем можно достоверно установить, что в других случаях она не давала хода запретам – и тогда приговаривала, что у нее сегодня «хороший день». Настоящей причиной запрета на бритву, как легко догадаться, было, разумеется, противодействие окрашенному в приятное чувство представлению, что муж пациентки может перерезать себе горло отточенной бритвой.
Точно таким же образом совершенствуется и развивается задержка в хождении (абазия и агорафобия), если симптом получает подкрепление и замещает собой какое-нибудь бессознательное желание, одновременно его отрицая. Все прочие бессознательные фантазии и активные воспоминания, которые в наличии у больного, бросаются сюда, получают симптоматическое выражение и укладываются в соответствующем новом расположении в рамки абазии. Все старания понять симптоматическое строение и детали агорафобии, к примеру, исходя из ее основных предпосылок, были бы тщетными – более того, нелепыми. Последовательность и строгость связей в этой ситуации мнимая. Более глубокое наблюдение, как и при изучении «фасада» сновидений, может открыть за появлением симптомов поразительную непоследовательность и произвол. Подобная систематическая фобия заимствует реальные мотивы у скрытых детерминантов, которые могут не иметь ничего общего с задержками в хождении, а потому ее возникновение у разных людей может быть крайне разнообразным и противоречивым.
Возвращаясь к интересующей нас системе анимизма, мы на основании наших взглядов на другие психологические системы приходим к выводу, что объяснение отдельного обычая или предписания у первобытных народов «суеверием» не является единственно подлинной мотивировкой и не освобождает нас от обязанности искать скрытые мотивы. При господстве анимистической системы всякое предписание и всякое действие должно иметь систематическое основание, которое сегодня именуется «суеверным». Вообще «суеверие», наряду со «страхом» и «сновидением», принадлежит к числу тех произвольных понятий, которые не устояли перед напором психоаналитического исследования. Если раскрыть то, что прячется за этими конструкциями, прикрывающими, как ширмы, фактическое знание, то окажется, что до сих пор душевная жизнь и культурный уровень дикарей оценивались ниже, чем они того заслуживают.
Если рассматривать вытеснение влечений как мерило достигнутого культурного уровня, то приходится согласиться, что и в период господства анимистической системы здесь наблюдались некоторые успехи, но их совершенно несправедливо недооценивают из-за суеверной мотивировки. Когда мы слышим, что воины дикого племени скрупулезно блюдут целомудрие и чистоту, ступая на тропу войны, невольно напрашивается объяснение, что они «уничтожают или прячут шелуху и другие пищевые отбросы, чтобы враги не обнаружили их и не воспользовались ими для того, чтобы их погубить» («Золотая ветвь»), а по поводу воздержания следует допустить аналогичную суеверную мотивировку. Тем не менее факт инстинктивного отказа от удовольствий не подлежит сомнению, и все становится понятнее, если признать, что воин-дикарь налагает на себя такие ограничения для равновесия – ведь он намерен в полной мере предаться обычно запретному удовлетворению жестоких и враждебных душевных порывов. То же самое верно для многочисленных сексуальных ограничений в пору тяжелого и ответственного труда (там же). Пусть для объяснения этих запретов принято ссылаться на магические зависимости, совершенно очевидно, что благодаря отказу от удовлетворения влечений можно обрести большую силу, да и гигиенической причиной запретов, помимо магической рационализации, пренебрегать тоже неправильно. Если мужчины дикого племени отправляются на охоту, рыбную ловлю, на войну, на сбор ценных растений, то оставшиеся дома женщины подчиняются многочисленным ограничениям, и этому гнету сами дикари приписывают действующее на расстоянии симпатическое влияние на успех предприятия. Не составляет хлопот сообразить, что таким действующим на расстоянии фактором являются мысли мужчин о доме и что за этой маской скрывается верный психологический взгляд: воины лишь тогда проявят лучшие свои умения, когда будут спокойны за участь оставшихся без присмотра жен. В других случаях прямо, без всякой магической мотивировки, заявляется, что супружеская неверность жены повлечет за собой неудачу в свершениях покинувшего дом мужа.
Бесчисленные предписания табу, которым подчиняются женщины дикарей при менструации, мотивируются суеверным страхом крови – и, не исключено, вполне им объясняются. Но было бы ошибкой не учитывать тот факт, что в данном случае этот страх крови служит еще эстетическим и гигиеническим целям, которые должны во всех случаях кутаться в магическую мотивировку.
Мы не скрываем от себя, что подобными объяснениями рискуем вызвать упрек в приписывании нынешним дикарям утонченности душевной деятельности, далеко превосходящей всякую реальность. Но полагаю, что с психологией этих народов, оставшихся на анимистической ступени развития, дело может обстоять так же, как с душевной жизнью ребенка, которую мы, взрослые, не понимаем и богатство и утонченность которой поэтому значительно недооцениваем.
* * *
Хочу напомнить еще об одной группе предписаний табу, пока не получившей объяснения, хотя эта группа допускает хорошо знакомое психоаналитику истолкование. У многих диких народов существует запрет при различных обстоятельствах держать в доме острое оружие и режущие инструменты. Фрэзер указывает на германское суеверие – мол, нельзя класть нож острой кромкой лезвия вверх, иначе Бог с ангелами могут пораниться. Не просматривается ли за этим табу практика известных «симптоматических действий», для выполнения которых вследствие бессознательных и злостных душевных порывов могло быть пущено в ход острое оружие?
