Борис Поршнев - Социальная психология и история
Г.В.Плеханов развил теорию, согласно которой посредствующим звеном между экономическим развитием и историей культуры в широком смысле являются обусловленные социально-экономическим развитием изменения в психологии людей. По мнению сторонников такого взгляда, идеи, культура — это сгусток общественной психологии. В “Очерках по истории материализма” Г.В.Плеханов расчленяет всю социальную структуру общества на пять зависящих друг от друга элементов: “данная степень развития производительных сил; взаимоотношения людей в процессе общественного производства, определяемые этой степенью развития; форма общества, выражающая эти отношения людей; определенное состояние духа и нравов, соответствующее этой форме общества; религия, философия, литература, искусство, соответствующие способностям, направлениям вкуса и склонностям, порождаемым этим состоянием”. Г.В.Плеханов настаивал, что без того звена, которое здесь названо “состояние духа и нравов”, которое в других случаях он называет “преобладающее настроение чувств и умов”, которое шире определяется как общественная психология, нельзя сделать ни шагу в научном изучении истории литературы, искусства, философии и т.п. Он писал: “Чтобы понять историю научной мысли или историю искусства в данной стране, недостаточно знать ее экономию. Надо от экономии уметь перейти к общественной психологии, без внимательного изучения и понимания которой невозможно материалистическое объяснение истории идеологий”.
В другом месте Плеханов сформулировал эту мысль еще короче: “Все идеологии имеют один общий корень — психологию данной эпохи”.
Плеханов и другие марксисты были правы в этом утверждении, что та или иная новая идеология возникает не непосредственно из экономических изменений, а на основе общественной психологии, как ее идейный сгусток. Справедливо и обратное: идеология глубочайшим образом воздействует на общественную психологию. Иначе говоря, оба ряда явлений взаимодействуют. Если мы станем рассматривать идеологию только как сгусток общественной психологии, утрачивается возможность представить себе преемственность, относительную внутреннюю логику в развитии идеологии от одного этапа к другому. Очевидно, правильнее считать, что обе стороны общественного сознания, психика и идеи, имеют каждая свою структуру, свои специфические закономерности. Но то, что приводит в движение идеи или, напротив, тормозит их развитие, — это социально-психические явления, развивающиеся на той или иной социально-экономической основе.
Психология всегда связана со сферой человеческих действий (в том числе с торможением и подавлением действий), а идеология, если абстрагировать ее от психологии, это лишь мировоззрение. Идеология принадлежит миру идей, представлений, общественных установлений и обычаев. Идеология, взятая без психологии, была бы феноменологией культуры, а взятая вместе с психологией — это история культуры, с ее жизненными порывами и сдвигами, в ее общественной динамике, с горячей кровью. Когда идей овладевают массами, они входят в психологию масс, т.е. в сферу их действий. Так и для отдельного человека идея, когда она побуждает к действию, это уже не только идея, но и психика. Идеология обретает социальную активность только через психологию: влечение к действию, удержание от действия; само изменение идеологии, как всякое действие, осуществляется с помощью психологии и подготавливается психологически. Напротив, психология находится на самом стыке с действием (хотя действие бывает и чисто автоматическим, рефлекторным), психология не существует и не мыслима вне сферы действия, однако она может быть как очень тесно связанной с мировоззрением, так и очень слабо, т.е. быть несознательным, совсем стихийным побуждением к действию. Но на деле общественная психология всегда пропитана какой-либо, хотя бы очень неотчетливой идеологией.
В.И. Ленин неоднократно подчеркивает рождение чувств, настроений, инстинктов, одним словом, психических состояний разных классов и масс, из их экономического состояния и коренных экономических интересов. Это -первый и глубочайший источник социально-психических явлений. Без экономических требований нечего идти с пропагандой в массу трудящихся. “Масса втягивается в движение, энергично участвует в нем, высоко ценит его и развивает героизм, самоотверженность, настойчивость и преданность великому делу не иначе, как при улучшении в экономическом положении работающего”. Выкинуть экономические требования из программы значило бы “выкинуть экономические интересы, толкающие на великую, невиданно-самоотверженную борьбу массы забитого, запуганного, темного народа”. Революция начинается не потому, что ворчат и либерально негодуют десятки или сотни буржуазных политиков, а потому, что десятки миллионов “мелкого люда” чувствуют себя невыносимо, — там, в толще народных масс, бесшумно зреет демократическая революция. Экономическое положение предопределяет как временную политическую пассивность и спячку, так и тягу к революции и социализму разных трудящихся классов. Так, “мелкобуржуазная масса самым своим экономическим положением подготовлена к удивительной доверчивости и бессознательности… она все еще полу-спит…” Напротив, в пролетарской массе социал-демократия встречает возникшее с естественной необходимостью “инстинктивное влечение к социализму”.
Ленин ничуть не чурается слов “классовый инстинкт”, “инстинкт революционного класса”, “революционный инстинкт”, как и “классовое чутье”, “чувство” и т.п. Он говорит об инстинкте, конечно, не в биологическом смысле, а в общественно-психологическом. В разных случаях Ленин находит много разных выражений для обозначения этого самого нижнего и самого субъективного слоя общественных движений или, напротив, общественной неподвижности. Он анализирует, как переживает трудящийся глухое чувство ненависти к угнетателям, и делает важное теоретическое обобщение: “Эта ненависть представителя угнетенных и эксплуатируемых масс есть поистине „начало всякой премудрости", основа всякого социалистического и коммунистического движения и его успехов”. Полуслепое чувство переходит в полуслепое действие. “Уличная, неорганизованная толпа совершенно стихийно и неуверенно строит первые баррикады”. Колеблющаяся политическая позиция буржуазных партий “нервирует массы… толкает их на восстание”.
Или, напротив, безотчетное настроение, привычное чувство тормозит развитие того или иного прогрессивного общественного действия. В статье “О значении золота…” Ленин писал: “Не дадим себя во власть „социализму чувства" или старорусскому, полубарскому, полумужицкому, патриархальному настроению, коим свойственно безотчетное пренебрежение к торговле”.
Вот именно безотчетность, инстинктивность и неосознанность настроений и действий, вытекающих непосредственно из жизненных потребностей и интересов, составляет характерную черту общественной психологии в собственном смысле.
О том, как общественная психология отражается в общественной идеологии, можно судить, например, по ленинскому анализу мировоззрения русских революционных демократов или Льва Толстого.
Опровергая позицию кадетских “Вех”, Ленин утверждал, что настроение Белинского, выраженное в его письме к Гоголю, зависело от настроения крепостных крестьян, а история нашей публицистики XIX в. — от возмущения народных масс остатками крепостнического гнета. В русской передовой мысли XIX в., говорил Ленин, отразилось не “интеллигентское” настроение, а именно настроение крепостных крестьян против крепостного права, отразилась история протеста и борьбы самых широких масс населения “против остатков крепостничества во всем строе русской жизни…”
В анализе Лениным мировоззрения Толстого эти же положения характеризуют одну, прогрессивную сторону толстовства. Но и другую, реакционную сторону Ленин выводит из психологии пореформенного крестьянства — из отчаяния и растерянности перед капиталистической “свободой”, означавшей новые ужасы разорения, голодной смерти, бездомной жизни.
Правда, Ленин не сводит социально-психологические корни Толстого только к крестьянству, он говорит и о всем русском обществе. “Противоречия во взглядах Толстого — не противоречия его только личной мысли, а отражение тех в высшей степени сложных, противоречивых условий, социальных влияний, исторических традиций, которые определяли психологию различных классов и различных слоев русского общества в пореформенную, но дореволюционную эпоху”. Но все же в основном Толстой — зеркало русского крестьянства, его слепой революционности, как и не менее слепой антиреволюционности.
Толстой велик, писал Ленин, как выразитель тех настроений, какие сложились у миллионов русского крестьянства в канун буржуазной революции 1905 г. Века крепостнической эпохи и несколько десятилетий послерефор-менного разорения деревни “накопили горы ненависти, злобы и отчаянной решимости”. Идейное содержание творчества Толстого прежде всего соответствует, по мысли Ленина, крестьянскому стремлению смести до основания старый строй жизни, все старые формы и распорядки для некоего туманного идеала общежития свободных и равноправных мелких крестьян. Критика Толстым окружающих порядков потому отличалась такой силой чувства, такой страстностью, убедительностью, свежестью, искренностью, бесстрашием в стремлении “дойти до корня”, найти настоящую причину бедствий масс, что эта критика отражала настроение миллионов крестьян. Л. Н. Толстой, говорит Ленин, сумел с замечательной силой передать настроение угнетенных широких масс, “выразить их стихийное чувство протеста и негодования”, накопленное веками. Вместе с тем Толстой бичевал и разоблачал внутреннюю ложь всех тех учреждений, при помощи которых держались господствующие классы и все современное ему общество: не только государство, церковь, земельную собственность, но и суд, милитаризм, “законный” брак, буржуазную науку.
