Психопатология обыденной жизни. О сновидении - Зигмунд Фрейд
10) Сакс описывает, как посредством такого же припрятывания однажды избежал необходимости трудиться: «В прошлое воскресенье я раздумывал некоторое время, стоит ли поработать или лучше прогуляться и зайти в гости; после непродолжительной борьбы я принял решение в пользу первого. Прошло около часа, и я заметил, что писчей бумаги почти не осталось. В ящике стола должна была лежать пачка бумаги, я нарочно кладу ее туда много лет, но все мои попытки найти эту пачку к успеху не привели – ее не было ни в письменном столе, ни в других местах, ни среди старых книг, ни среди писем, и так далее. В итоге мне пришлось прервать работу и выйти из дома. Вечером, по возвращении домой, я присел на диван и рассеяно уставился на книжный шкаф у противоположной стены. Мое внимание привлекла некая коробка, и я вспомнил, что давно в нее не заглядывал. Я открыл эту коробку: сверху в ней лежала в кожаной обертке пачка писчей бумаги. Лишь когда я достал ее и собирался отнести в ящик письменного стола, мне пришло на ум, что это та самая пачка, которую я тщетно проискал полдня! Здесь нужно добавить, что меня не назовешь чрезмерно скрупулезным человеком, но с бумагой я обращаюсь осторожно и храню все листки, которые еще можно использовать. Видимо, это обыкновение, подкрепленное инстинктом, и позволило мне восстановить забытое, едва мотив к забвению благополучно исчез».
Обозревая случаи припрятывания вещей, трудно вообразить, чтобы оно когда-нибудь происходило иначе, нежели под влиянием бессознательного намерения.
11) Летом 1901 г. я сказал как-то моему другу, с которым находился в тесном идейном общении по научным вопросам: «Эти проблемы невроза могут быть разрешены лишь в том случае, если мы всецело станем на почву допущения первоначальной бисексуальности индивида». В ответ я услышал: «Я говорил вам это уже два с половиной года назад во время вечерней прогулки в Бр. Тогда вы об этом и слышать не хотели». Мучительно отказываться от мыслей о собственной оригинальности. Я не мог припомнить ни разговора, ни этих слов моего друга. Очевидно, что один из нас ошибался, и в соответствии с принципом «кому выгодно» ошибаться должен был я. Действительно, за последующую неделю я вспомнил, что все было так, как хотел напомнить мне мой друг; припомнил даже, что конкретно ответил тогда: «До этого я еще не дошел, не хочу начинать обсуждение». С тех пор я сделался несколько терпимее, когда приходится где-нибудь в медицинской литературе сталкиваться с одной из тех немногих идей, которые связаны с моим именем, но само имя не упоминается.
Упреки жене; дружба, превратившаяся в свою противоположность; ошибка во врачебной диагностике; отпор со стороны людей, идущих к той же цели; заимствование идей – вряд ли может быть случайностью, что ряд примеров забывания, собранных как бы без оглядки, требует для своего разрешения углубления в столь щекотливые темы. Напротив, я полагаю, что любой другой, кто пожелает исследовать мотивы собственных случаев забывания, сможет составить подобную же таблицу неприятных явлений и событий. Склонность к забыванию неприятного имеет, как мне кажется, всеобщий характер, даже если способность к ней развита в неодинаковой степени. Не раз отрицание того или другого, встречающееся в медицинской практике, можно было бы, судя по всему, свести к забыванию[134]. Верно, что наше восприятие такого забывания мешает различать две формы поведения – разочарование и забывание как таковое – с психологической точки зрения и позволяет усматривать в обеих формах схожие мотивировки. Из всех тех многочисленных примеров отрицания неприятных воспоминаний, какие мне приходилось наблюдать у родственников больных, один сохранился в моей памяти как особенно странный. Мать рассказывала мне о детстве своего нервнобольного сына, находившегося в возрасте половой зрелости, и сообщила при этом, что он и другие ее дети, вплоть до старшего возраста, страдали по ночам недержанием мочи (обстоятельство, не лишенное значения в истории нервных заболеваний). Несколько недель спустя, когда она осведомилась о ходе лечения, я имел случай обратить ее внимание на признаки конституциональной предрасположенности молодого человека к болезни и сослался при этом на установленное анамнезом недержание мочи. К моему удивлению, она стала отрицать этот факт по отношению как к нему, так и к остальным своим детям, спросила, откуда мне это может быть известно, и узнала наконец от меня, что она сама недавно об этом рассказывала, а теперь позабыла.
Даже у здоровых, не подверженных неврозу людей можно в изобилии найти признаки того, что воспоминания о тягостных впечатлениях и представления о тягостных мыслях наталкиваются на какие-то препятствия[135]. Но оценить сполна все значение этого факта можно, лишь рассматривая психологию невротиков. Мы вынуждены относить подобного рода стихийное стремление к отпору представлениям, способным вызвать ощущение неудовольствия, стремление, с которым можно сравнить лишь мышечный рефлекс отдергивания при болезненных раздражениях, к числу главных столпов того механизма, который является носителем истерических симптомов. Неверно было бы возражать, будто, напротив, повсеместно нет возможности отделаться от тягостных воспоминаний, преследующих нас, отогнать такие тягостные аффекты, как раскаяние или угрызения совести. Мы не утверждаем, что эта склонность давать отпор везде в состоянии взять верх, что она не может в игре психических сил натолкнуться на факторы, стремящиеся по другим мотивам к обратной цели и достигающие цели вопреки этой склонности. Архитектоника душевного аппарата основывается, насколько можно догадываться, на принципе наслоения ряда инстанций, находящихся одна над другой, и возможно, что это стремление к отпору относится к низшей психической инстанции и парализуется другими, высшими. Во всяком случае, если мы можем свести к этой склонности давать отпор такие явления, как случаи забывания, приведенные в наших примерах, то одно это уже говорит о ее существовании и силе. Мы видим, что многое забывается по причинам, лежащим в нем же самом; там, где это невозможно, склонность к отпору смещает прицел и устраняет из нашей памяти хотя бы нечто иное, не столь важное, но находящееся в ассоциативной связи с тем, что, собственно, и вызвало отпор.
Изложенная выше точка зрения, которая усматривает в тягостных воспоминаниях особую склонность подвергаться мотивированному забвению, заслуживала бы применения к тем многим областям, где она в настоящее время
