Уолтер Липпман - Общественное мнение
По мере того как вы переходите от общего к деталям, становится все очевиднее, что подходы людей к решению своих проблем четко не определены. Вероятно, сущность людей имеет общую основу и общие качества, однако их ответвления приобретают разные формы. Различаются подходы к ситуациям. Характер человека тоже меняется с течением времени, поскольку человек не автомат. Он меняется не только в зависимости от времени, но и под влиянием обстоятельств. История об англичанине, попавшем на необитаемый остров и продолжавшем каждый день бриться и надевать черный галстук к обеду, свидетельствует о его подсознательном страхе утратить привычки. Точно так же дневники, альбомы, сувениры, старые письма, старая одежда и любовь к неизменному порядку свидетельствуют, что мы осознаем, как трудно дважды вступить в одну и ту же реку.
Не существует неизменного Я. И поэтому при формировании общественного мнения очень важно, о каком Я идет речь. Предположим, японцы спрашивают разрешения поселиться в Калифорнии. Эту просьбу можно расценить как желание выращивать фрукты или как желание жениться на дочери белого человека. Если два государства оспаривают друг у друга территорию, то очень важно, как люди оценивают переговоры по этому поводу: как вопрос о недвижимости или как насилие и попытку их унизить. То Я, которое задействовано в мыслях о лимонах и отдаленных землях, совершенно отлично от Я, которое возмущенно представляет себе перспективу породниться с японцем. В первом случае личное чувство, формирующее мнение, прохладно, а во втором — раскалено добела. И хотя утверждение, что мнение определяется индивидуальными интересами, является тавтологией, смысл этого утверждения не прояснится до тех пор, пока мы не узнаем, какое Я из всего наличного множества отбирает и направляет данный конкретный интерес.
Религиозные учения и народная мудрость всегда выделяли несколько личностей в каждом человеческом существе. Их называли Высший и Низменный, Духовный и Материальный, Божественный и Плотский. И хотя можно не вполне соглашаться с данной классификацией, нельзя не признать факт существования различий. Вместо двух противоположных Я современный аналитик, вероятно, усмотрит в человеке гораздо больше сущностей. Он может сказать, что различие, проведенное богословами, было внешним и произвольным, поскольку многие различные Я были отнесены ими к Высшим в соответствии с теологическими нормами. Однако он не будет возражать против того, что в этом делении содержался ключ к разнообразию человеческой природы.
Мы научились распознавать множественные Я и привыкли проявлять меньшую категоричность в их оценке. Мы понимаем, что в одном и том же человеке может быть заключено много разных людей — в зависимости от того, с кем он имеет дело: с равным, с нижестоящим или с вышестоящим. Занимается ли он любовью с женщиной, на которой может жениться, или с женщиной, на которой не может жениться; ухаживает ли он за женщиной или считает ее своей собственностью; общается он со своими детьми, со своими партнерами, с преданными подчиненными или с начальником, от которого полностью зависит его судьба. Борется ли он за выживание или за больший успех своего предприятия; имеет ли он дело с дружественным ему иностранцем или с презираемым чужаком; угрожает ли ему серьезная опасность или он находится в полной безопасности; поехал ли он один в Париж или пребывает в кругу семьи в Пеории.
Разумеется, люди существенно отличаются друг от друга твердостью характера. Эти отличия значительны, и они покрывают огромный спектр, на одной стороне которого — раздвоенная душа доктора Джекила[215], а на другой — исключительно прямолинейные Бранд[216], Парсифаль или Дон Кихот.
Если черты характера в человеке слишком слабо связаны друг с другом, мы ему не доверяем. Если же они слишком однообразны и односторонни, мы считаем его скучным, упрямым или эксцентричным. В репертуаре характеров — в меньшей степени для самодостаточных и склонных к уединению, в большей — для изменчивых и способных к адаптации, существует целый ряд личностей. Те, что возглавляют ряд, достойны предстать перед Богом, а на те, что его замыкают, мы сами не осмеливаемся взглянуть. Из них можно составить набор ролей внутри семьи: отец, Иегова, тиран; муж, собственник, мужчина; любовник, распутник. Существуют также общественные роли: работодатель, хозяин, эксплуататор; соперник, интриган, враг; подчиненный, придворный льстец, сноб. Некоторые из них никогда не проявляются на публике. Другие проявляются только при каких-то особых обстоятельствах. Характер формируется из представления человека о ситуации, в которой он оказывается. Если его окружает фешенебельное общество, то он будет проявлять черты характера, уместные для данного общества. Этот характер будет своего рода модулятором, определяющим его манеру держаться, речь, выбор тем для разговора, систему ценностей. Значительная часть комических ситуаций разворачивается именно в этих условиях, то есть когда люди попадают в непривычное окружение: профессор оказывается среди антрепренеров, дьякон — за карточным столом, горожанин — в деревне, фальшивый бриллиант — среди настоящих.
3На формирование характера влияет множество факторов, которые трудно выделить[217].
Анализ этих факторов, вероятно, остается столь же проблематичным, каким он был в V веке до н. э., когда Гиппократ сформулировал учение о темпераментах, разделив людей на сангвиников, меланхоликов, холериков и флегматиков и связав их свойства соответственно — с кровью, черной желчью, желтой желчью и флегмой. Новые теории, разработанные Кэноном[218], Адлером[219] и Кемпфом[220], по-видимому, следуют тому же способу анализа, при котором осуществляется переход от внешнего поведения и внутреннего сознания к физиологии. Но, несмотря на значительное улучшение техники анализа, едва ли кто-то может сказать, что были получены надежные результаты, позволяющие отличить врожденные черты характера от приобретенных. Только в работах, названных Джозефом Джастроу «трущобами психологии», изменение характера считается фиксированной системой, которая может быть использована френологами, хиромантами, предсказателями судьбы, теми, кто читает мысли, а также некоторыми профессорами-политологами. В подобных работах вы все еще можете найти высказывания вроде «китайцы любят яркие цвета и очень часто поднимают брови», тогда как «у калмыков головы сдавлены сверху, но расширяются в стороны, вокруг органа, который создает предрасположенность к приобретательству. Склонность этой нации к воровству и пр. признана специалистами»[221].
Современные психологи склонны представлять внешнее поведение взрослого в виде уравнения, в котором действие некоторого числа переменных, таких, как сопротивление окружению, подавленные желания разной степени зрелости, уравнивается с внешними проявлениями личности[222]. Значит, можно предположить (хотя я не встречал этого в четко сформулированном виде), что подавление желаний или контроль над ними фиксируется не у всей личности в целом и не в течение всей ее жизни, а у разных ее Я. Так, есть поступки, которые человек не совершит как патриот, но которые он совершит, не думая о себе как о патриоте. Конечно, существуют импульсы, в какой-то степени проявляющиеся в детстве, но никогда не возникающие во взрослой жизни, за исключением тех случаев, когда они выступают в сочетании с другими импульсами. Но и это не бесспорно, поскольку подавление импульсов поддается восстановлению. Социальные ситуации, подобно психоанализу, могут вывести на поверхность глубоко скрытый импульс[223]. Когда наше окружение спокойно и нормально, когда от нас ждут поступков, согласующихся с нашими принципами, мы можем и не знать о наших наклонностях. Когда же случается нечто неожиданное, мы узнаем о себе такое, о чем ранее не подозревали.
Личности, которые мы конструируем под чьим-либо влиянием, предписывают нам, какие из наших импульсов должны быть задействованы в определенных ситуациях, насколько они должны быть задействованы и куда направлены. Для любой типической ситуации существует характер, контролирующий внешние проявления всего нашего существа. Например, жгучая ненависть, которая может привести к совершению убийства, в обычной жизни находится под контролем. Даже пылая от гнева, вы — в качестве родителя, сына или дочери, работодателя, политика — не можете проявить его в полной мере. Вы не захотите обнаружить личность, способную на убийство в припадке гнева. Вы хмурите брови, когда видите нечто подобное, и люди вокруг вас реагируют аналогично. Но если разразится война, появится вероятность, что люди, которыми вы восхищаетесь, будут чувствовать себя вправе убивать и ненавидеть. Сначала выход для этих чувств будет очень узким. Те, кто отправляется на фронт, настроены на подлинную любовь к своей стране. Подобного рода чувства вы можете найти у Руперта Брука[224], в речи сэра Эдварда Грея[225], произнесенной им 3 августа 1914 года, в обращении президента Вильсона к Конгрессу 2 апреля 1917 года[226]. Реалии войны при этом вызывают отвращение, и постепенно осознается, что такое война на самом деле. От предыдущих войн остались лишь романтизированные воспоминания. На стадии «медового месяца» люди, хорошо представляющие себе, что такое война, совершенно справедливо отмечают, что нация еще не проснулась, и успокаивают друг друга, говоря: «Подождем списков убитых и раненых». Постепенно импульс убивать становится основным, а все качества, которые могли бы его модифицировать, исчезают. Этот импульс становится главным, ему придается ореол святости. Так, постепенно, он становится неуправляемым и находит выход не только в идее врага, но также направляется на людей и объекты, которые традиционно являлись объектом ненависти. Ненависть по отношению к врагу законна. Ненависть по отношению к другим объектам узаконивает себя с помощью грубейших аналогий и сопоставлений, ранее казавшихся совершенно искусственными. Если контроль над этим импульсом утрачен, то потребуется много времени, чтобы обуздать его. Поэтому даже после окончания войны необходимо время, чтобы восстановить контроль и переключить внимание на проблемы мирного времени.
