Оливер Сакс - Глаз разума
Когда в мае я был на приеме у доктора Абрамсона, он сказал, что отек полностью прошел, что опухоль резко уменьшилась в размерах, и если мне повезет, то я смогу наслаждаться превосходным зрением еще долгие годы.
Следующие два месяца все было хорошо, и я все реже и реже делал записи в толстых черных тетрадях, озаглавленных «Журнал меланомы». Собственно, я не делал там записей в течение почти целого года. Пока в июле 2006 года у меня снова не начались проблемы со зрением: в результате возобновления роста в одном из участков опухоли у меня вновь появились искажения, снизилась острота зрения и вернулась повышенная чувствительность к свету.
Доктор Абрамсон для обозначения этих нарушений пользуется более мягким выражением – «резистентность» – и считает, что необходимо провести еще один сеанс лазерной терапии. Однако пройденный мной в декабре курс лечения не помог. До меня стало доходить, что, видимо, предстоит пожертвовать узкой полоской сетчатки между опухолью и желтым пятном, которую так хотел пощадить доктор Абрамсон.
К апрелю 2007 года искажения изображения в правом глазу стали чересчур большими. Я стал плохо видеть, даже когда смотрел обоими глазами. Люди превратились в продолговатые и причудливые – в стиле Эль Греко – силуэты, склоненные в левую сторону. Так я представлял себе селенитов, когда читал книгу Герберта Уэллса «Первые люди на Луне». Смазанность и нечеткость изображений, которые раньше можно было объяснить плохим восприятием цвета, теперь распространились и на прочие аспекты зрения. Лица, в частности, казались мне прозрачными, одутловатыми и бесформенными от каких-то протоплазматических выпячиваний, как на картинах Френсиса Бэкона.
Все чаще и чаще я непроизвольно закрываю правый глаз. Острота зрения его резко упала, почти до 0,3. Я не могу разобрать теперь даже самые крупные буквы. Прежде я считал, что потеря центрального зрения – это катастрофа, но теперь зрение стало настолько плохим, что мне кажется, будет лучше, если центральное зрение правого глаза исчезнет вовсе. Решив, что мне уже нечего терять, мы запланировали третий сеанс лазерного облучения с захватом всей опухоли. Вероятно, теперь я окончательно избавлюсь и от нее, и от остатков центрального зрения.
Июнь 2007 года
Лазерная фотокоагуляция, проведенная спустя несколько недель, продолжалась около часа и состояла из последовательности множества точечных коагуляций участков опухоли. Я покинул больницу с массивной повязкой на глазу. Повязка должна прикрывать глаз до тех пор, пока не отойдет анестезия. Около девяти часов вечера я снял повязку, еще не зная, что я после этого увижу.
Я увидел в центре поля зрения огромную черную пустоту, контур ее напоминал амебу с ложноножками. Чернота расширялась, пульсировала – но края ее при этом сохраняли резкую отчетливость. Я поместил перед глазом палец, сунув его в темноту, и она поглотила его без следа, словно черная дыра. Посмотрев на свое отражение в зеркале ванной, я не увидел ни головы, ни правого глаза – только плечи и кончик бороды. Когда я это пишу, то не вижу кончика ручки.
Выйдя на следующее утро из дома, я видел только нижние половины шедших по улице людей. Это напомнило мне эпизод из «Улисса» Джойса, где он описывает синьора Артифони, как «пару толстых брюк», гуляющую по Дублину. Улицы полны юбок и брюк, движущихся голеней и бедер при полном отсутствии верхних половин тела. (Через несколько дней моя скотома увеличилась, и я стал видеть только ботинки и сапоги.)
Все это происходит, конечно, тогда, когда я закрываю левый глаз. Если я смотрю обоими глазами, то зрение мое становится удивительно «нормальным» – во всяком случае, оно лучше, чем несколько месяцев назад. Теперь правый глаз не мешает видеть левому. Правый глаз полностью ослеп – точнее, лишился центрального зрения. Как ни странно, я испытываю страшное облегчение. Думаю, ЛФК надо было сделать давным-давно.
Теперь, когда я стал монокулярным человеком, сильно пострадало мое стереоскопическое зрение. Оно полностью отсутствует в половине, если не в двух третях общего поля зрения. Отчасти оно сохранилось внизу, где у меня сохранились остатки периферического зрения. Так что нижние половины людей я вижу стереоскопически, в то время как верхние половины представляются мне плоскими и двухмерными. Если же я начинаю фиксировать взгляд на нижних половинах, то и они автоматически становятся плоскими.
В тот первый вечер, когда я снял повязку, то увидел правым глазом черную кляксу, амебу. На следующий день это темное пятно стало больше и приобрело форму Австралии, дополненной небольшим выпячиванием в юго-восточном углу. Мне кажется, что это Тасмания. В первую ночь я был поражен тем фактом, что когда я лежал на спине, вперившись в потолок, пятно полностью исчезало. Оно так маскировалось, что я уже не был уверен в его существовании. Мне пришлось это проверить, и оно все-таки осталось на месте. Просто черная дыра стала белой, мимикрировав под белый потолок. Но это была по-прежнему дыра, и когда я двигал палец от периферии к центру поля зрения, мой палец исчезал, как только пересекал невидимую теперь границу скотомы.
Я знал, что нормальное слепое пятно, которое есть у всех людей, – пятно в том месте, где зрительный нерв входит в глазное яблоко, – автоматически дорисовывает изображение, поэтому мы не чувствуем его присутствия. Но нормальное слепое пятно маленькое, а моя скотома была огромной, занимая почти половину поля зрения правого глаза. И если я в течение секунды или двух смотрел на белую поверхность, то скотома затягивалась цветом фона, из черной становясь белой. На следующий день я повторил этот опыт с синим небом и получил тот же результат. Скотома заполнялась синевой неба, и на этот раз мне не пришлось еще пользоваться пальцем, чтобы определить ее границы, так как в ней бесследно исчезали пролетавшие по небу птицы.
Это заполнение, как я заметил, было строго локальным и было возможно только при неподвижном взгляде. Стоило хоть на градус перевести взгляд, как заполнение исчезало и в поле зрения вновь появлялась черная амеба. Эффект этот действовал безотказно, и если я несколько минут смотрел на красную поверхность, а потом переводил взгляд на белую стену, то в течение следующих десяти секунд я видел красную амебу (или, если угодно, Австралию) на белом фоне, прежде чем ее заливала белизна.
Надо сказать, слепое пятно не только перенимает цвет, но и дополняет рисунком, и я получал огромное удовольствие, экспериментируя со своей скотомой и продолжая исследовать ее возможности и способности. Скотома охотно заполнялась простым повторяющимся рисунком, – я начал с ковра в моем кабинете, – правда, такое заполнение требовало больше времени, чем заполнение цветом. Для такого заполнения требовалось от десяти до пятнадцати секунд. Скотома заполняется повторяющимся узором с периферии так, как замерзает полынья в пруду… очень важны размер элементов и частота повторений. Моя зрительная кора легко справляется с заполнением скотомы мелкомасштабными рисунками, но с крупномасштабными изображениями она не справляется. Так, если я встану перед кирпичной стеной на расстоянии двух футов и начну на нее смотреть, то скотома быстро заполняется красным цветом, но без рисунка кирпичной кладки. Если же отойду на двадцать футов, то скотома быстро заполнится вполне приличной кирпичной кладкой.
Насколько эта кладка была идентична реальной, я не могу судить, но скотома была заполнена вполне достоверной имитацией недостающих кирпичей. Я мог быть уверенным в достаточно точном воспроизведении, только глядя на вполне предсказуемый рисунок – например, на шахматную доску или на обои. Однажды, глядя на небо, покрытое большими перистыми облаками, я заметил, что ложное небо, порожденное скотомой, тоже покрыто такими облачками. Я понял, что моя зрительная кора изо всех сил старается соблюсти соотношение между синевой и белизной на небе, хотя и не может верно воспроизвести форму реальных облаков. Я стал думать о своей зрительной коре не как о ригидном копировальном механизме, но как об усредняющем устройстве, способном выбирать из того, что ему представляет сетчатка, и строить статистически корректные (хотя и не всегда фотографически точные) изображения. Не то же самое ли делают осьминоги и каракатицы, когда маскируются, приобретая цвет, рисунок и даже текстуру морского дна, растений и кораллов, окружающих их, чтобы ввести в заблуждение хищника или добычу?
Я обнаружил также, что в какой-то мере могут заполняться и дефекты восприятия движущихся объектов. Если я смотрел на медленно текущий, покрытый водной рябью Гудзон, то эти волны повторялись и на поверхности моей скотомы.
Но оставались непереходимые границы. Я не мог воссоздать на скотоме лицо, фигуру человека, какой-либо предмет сложной формы. Я не мог заполнить собственной головой скотому, закрывающую от меня зеркало в ванной, отражением собственной физиономии. Но и здесь я сделал одно открытие, которое произвело на меня впечатление чуда. Однажды, лениво играя со своей скотомой, я посмотрел правым глазом на собственную ступню и «ампутировал» ее чуть выше лодыжки. Однако, когда я начал шевелить пальцами этой ноги, культя начала расти. При этом она вытянулась в виде прозрачного розоватого обрубка, окруженного призрачным ореолом. Я продолжал шевелить пальцами, и культя стала принимать более отчетливые и определенные очертания, пока наконец, через минуту с лишним, я не увидел фантомное изображение ступни, снабженной недостающими пальцами. Эти фантомы двигались в такт тем движениям, которые я совершал. Ступня не выглядела абсолютно реальной, она была лишена детализации и не выглядела достаточно условно, но зрелище само по себе было замечательным. То же самое происходило и с кистью руки, если я с помощью скотомы «ампутировал» ее на уровне запястья. Потом я попытался делать то же самое с конечностями других людей, но с ними этот фокус не проходил. Я понял, что для этих фантомных восприятий требовались мои собственные руки и ноги, а главное – мои собственные движения ими.
