Жак Лакан - Инстанция буквы в бессознательном (сборник)
своим психическим двойником — описание, свидетельствующее, к тому же, о регрессии субъекта — регрессии не генетической, а топической — к стадии зеркала, где отношение субъекта к зеркальному другому оборачивается насмерть разрубающим его лезвием.
То было время, когда тело Шребера представляло собой совокупность колоний из чужих «нервов», своего рода хранилище разрозненных фрагментов личностей его преследователей (S. XIV).
Отношение всего этого к гомосексуальности, в бреду делающееся очевидным, создает нужду в более тщательной регламентации использования этого отношения в теории.
Заинтересованность в этом велика, ибо ясно, что использование этого термина в истолковании может привести к тяжелым последствиям, если не будет предварительно разъяснено символическими связями, которые мы и считаем здесь определяющими.
9. Мы убеждены, что символическое предопределение это проявляется в той форме, в которой восстанавливается структура воображаемого. На данной стадии структура эта предстает нам в двух аспектах, на которые указал уже Фрейд.
Первый из них — это транссексуальная практика, вполне заслуживающая сравнения с «перверсией», характерные черты которой стали с тех пор, благодаря многочисленным научным наблюдениям, хорошо изучены[89].
Больше того, мы должны обратить внимание на тот свет, который выделяемая нами структура способна пролить на удивительное упорство, с которым субъекты этих наблюдений добиваются, чтобы к исправлениям, в которых они нуждаются, даже самым радикальным, лично приложил бы руку — то есть, по меньшей мере, дал бы на них свое согласие — их отец.
Но как бы то ни было, мы видим, что наш субъект отдается эротической деятельности — пусть одинокой, как он нас заверяет, но приносящей ему, по собственному признанию, немалое удовлетворение. Удовлетворение, рождаемое созерцанием своего отражения в зеркале, когда, одетый в женское барахлишко, он может отметить, что в торсе его нет ничего такого, что позволило бы даже искушенному знатоку заподозрить, что перед ним вовсе не женский бюст (S. 280-XXI).
С этим же, как мы полагаем, связано и развитие (характеризуемое обычно как эндосоматическое восприятие) в кожном покрове субъекта нервов женского сладострастия — в зонах, которые у женщин считаются эрогенными.
Замечание субъекта, что если без конца заниматься созерцанием женского отражения и ни на мгновение не отвлекать мысль от предметов, связанных с женщиной, божественное сладострастие от этого утолится полнее, обращает нас к другому аспекту либи-динальных фантазмов.
В этом аспекте феминизация субъекта связывается с актом совокупления с божеством.
Фрейд уверенно различил в нем уничижительный смысл, обратив внимание на связь, существующую между «сладострастием души» (Seelenwollust), в этом акте участвующей, и «блаженством» (Seligkeit) как достоянием отошедших душ (ahsc biedenen Wesen).
Получившее отныне благословение сладострастие становится душе блаженством — вот решающий поворот, в котором Фрейд — обратите внимание! — подчеркивает именно лингвистическую мотивацию, давая понять, что именно в истории родного языка придется, может быть, искать ему объяснение[90].
Ошибается он разве лишь насчет измерения, в котором буква заявляет о себе в бессознательном, и которое, в соответствии с присущей букве настоятельностью, является не столько этимологическим (т. е. диахроническим), сколько омофоническим (т. е. синхроническим). В истории немецкого языка не отыскать ничего, что позволило бы сближать selige Seele, а «небесное» блаженство любовников, о котором говорит Фрейд, цитируя арию из Дон Жуана, с тем, что ожидает так называемых «блаженных» в небесных обителях. Покойники «блаженны» (selig) в немецком лишь благодаря заимствованному латинскому выражению «блаженная память» (beatae memoriae; seliger Gedachtnis). Немецкие же «души» (Seeleri) обязаны своим именем скорее «озерам» (Seen), где они до рождения пребывали, чем какому бы то ни было блаженству. Одним словом, бессознательному мало дела до означаемого — его занимает означающее, и, говоря «мой покойный [feu] отец», оно вполне может подразумевать, что он был «огнем [feu] поядающим», и даже расстреливать его, командуя: «Огонь!» [feu!].
Сделав это отступление, заметим, что мы находимся здесь в мире потустороннем, где отложить исполнение желаний на неопределенный срок вполне в порядке вещей.
Ну, а когда Шребер превратится в женщину окончательно, произойдет, разумеется, акт оплодотворения, и ясно как день (S. 3 — Введение), что до погружения в темный лабиринт человеческих внутренностей Бог опускаться не станет (вспомним его отвращение к живому!). Поэтому пробуждение эмбриона, чей трепет Шребер ощущал уже в начале своей болезни, станет результатом духовного акта.
Из недр Шребера будет, естественно, рождено новое, духовное потомство, и человечество, ныне прогнившее и обреченное, сможет тем самым возобновиться. Перед нами своего рода искупление (по крайней мере так этот род бреда называется), но касается оно только будущего творения, ибо нынешнее находится в состоянии вырождения, обусловленном тем, что божественные лучи пленены сладострастием, направляющим их Шреберу. Тем самым вырисовываются контуры миража, лишний раз подчеркнутые неопределенностью срока, на который откладывается обещание, и существенно обусловленные тем отсутствием опосредования, о котором свидетельствует фантазм. Ибо очевидно, что он пародирует ситуацию, когда единственная оставшаяся в живых после постигшей человечество глобальной катастрофы пара получает власть заново населить землю и обнаруживает тем самым тотальность, присущую акту животного воспроизводства. Здесь снова можно поместить под знаком твари тот поворотный пункт, от которого линия уходит в двух противоположных направлениях: к нарциссическому наслаждению, с одной стороны, и к идентификации с идеалом, с другой. В том смысле, однако, что образ его служит приманкой для лежащей в основе и того и другого воображаемой добычи. И здесь линия тоже огибает дыру — ту самую, где «убийство душ» поместило смерть.
Была ли эта бездна просто последствием, которое повлекла в Воображаемом тщетная попытка воззвать к отцовской метафоре в Символическом? Или следует представлять ее как вторичный результат утраты (элизии) фаллоса, которую субъект, в попытке справиться с ней, обращает в смертоносное зияние стадии зеркала? В объяснение такого решения нельзя не упомянуть о связи этой — на сей раз генетической — с символизацией Матери в качестве изначальной.
Нельзя ли теперь перенести геометрические точки схемы R на схему, отражающую структуру субъекта в психотическом процессе? Именно это мы и попытались сделать на приведенной ниже схеме I.
[???]
Конечно, схема эта грешит крайностями, неизбежными при всякой попытке внести в интуитивное элемент формализации.
Другими словами, наглядно показанные на этой схеме искажения функциональных линий, буквенные обозначения которых перенесены сюда из схемы R, могут быть правильно оценены лишь в качестве хода в диалектическом процессе.
Так, обратите внимание на две ветви изображенной здесь гиперболы. Если мы отвлечемся от скольжения их вдоль одной из прямых директрис их асимптоты, то двойная асимптота, объединяющая бредящее эго с божественным другим, продемонстрирует нам связь между их воображаемым расхождением в пространстве и времени и идеальным совпадением их при соединении. Напомнив притом, что интуиция подобной формы принадлежит уже Фрейду, не случайно употребившему в данной связи термин «asymptotisch»[91].
И наоборот, вся толща реального творения пролегла для субъекта между нарциссическим наслаждением своим образом, и отчуждением речи, где Идеал моего Я, Идеал эго, занял место Другого.
Эта схема показывает, что окончательный этап психоза напоминает не столько хаос после подземного толчка, сколько обнажение силовых линий, характерное для элегантного решения математической задачи.
Схема эта материализует в форме означающего то самое, чем изначально и обусловлена продуктивность осуществленных Фрейдом исследований. Нельзя ведь отрицать тот факт, что, не имея под рукой ничего, кроме письменного документа, представлявшего собой не только свидетельство, но и продукт последнего этапа психоза, Фрейду удалось впервые высветить в развитии процесса его собственные закономерности, то есть ту единственную органичность, которая в этот процесс существенно вовлечена — ту, что мотивирует структуру значения.
На данной схеме наглядно сведены воедино все отношения, посредством которых явления индукции означающего, сказываясь на воображаемом, обуславливают тот переворот в субъекте, который клинически описан как мировые сумерки, и вызывают, в качестве вынужденной реакции на этот переворот, новые явления на уровне означающего.
