Жак Лакан - Инстанция буквы в бессознательном (сборник)
Шребер подчеркивает контраст, в котором находится этот парадокс к идеям, гораздо более близким человеку, которым он старается, как если бы в этом была нужда, себя отрекомендовать: перед нами немец, получивший образование (gebildet) в эпоху Вильгельма и впитавший в себя геккелевский метасциентизм. Доказать это призваны списки прочитанной им литературы, обратившись к которой мы смогли бы составить себе прекрасное представление о том, что Гаварни называет где-то «дерзкой идеей Человека с большой буквы»[87].
Именно в осознанном им парадоксальном факте вторжения немыслимой до тех пор для него мысли и видит Шребер доказательство того, что с ним произошло нечто из его собственной ментальности никак не вытекающее — доказательство, оспаривать которое, похоже, разве что petitio principii, выявленное нами ранее в позиции психиатра, дает нам право.
3. Теперь, высказав все это, перейдем к самим феноменам в той последовательности, в которой они описаны Шребером в главе XV (S. 204–215).
В это время, как известно, ставка Шребера в подневольной игре мысли (Denkzwang), к которой слова Бога его принуждали (см. выше 1–5), была нешуточной и заключалась в том, что Бог (в чьей способности ошибаться мы в дальнейшем убедимся) мог, считая субъект уничтоженным, оставить его (liegenlasseri) — угроза, к которой мы позже еще вернемся.
Стоит усилию ответа, той нити, на которой держится субъект, скажем так, в своем бытии в качестве субъекта, в момент ни-о-чем-недумания (Nichtsdenken) — этого самого по-человечески необходимого (слова Шребера) способа отдыха — прерваться, как происходит, по свидетельству Шребера, следующее:
1. то, что он называет «чудом рёва» (Brullenivundef) — крик, рождающийся у него в груди совершенно неожиданно — будь он один или в присутствии свидетелей, приводимых в ужас его разинутым над бессловесной пустотой ртом, из которого выпадает только что дымившая в нем сигара;
2. крик о помощи («Hilfe» ruferi), испускаемый «нервами божества, отделившимися от основной массы» — крик, жалобный тон которого объясняется все большим отдалением Бога;
(В обоих этих случаях субъективное страдание настолько неотличимо от формы своего означающего, что мы на выводах не настаиваем);
3. возникновение где-нибудь в скрытой зоне перцептивного поля — скажем, в коридоре или в соседней комнате — каких-то явлений, хотя и обычных, но происходящих, как кажется субъекту, специально ради него;
4. явление — в парке, в реальном — ряда следующих друг за другом далеко, насколько видно глазу, чудотворных — то есть именно заново, чудом сотворенных — созданий, всегда, как тонко подметила г-жа Макальпин, принадлежащих к крылатым видам, т. е. птицам или насекомым.
Не кажется ли вам, что эти последние кометы бреда представляют собой как бы следы траектории, или пограничные эффекты, отражающие те два момента, когда умолкшее в субъекте означающее сначала дает о себе знать из темноты вспышкой значения на поверхности реального, а затем освещает реальное сиянием, идущим из лежащего в его основе ничто?
Именно здесь, на острие галлюцинаторных явлений, создания эти (которые, если критерием галлюцинации считать появление феномена в реальности, одни только этого названия и заслуживают) дают нам основание пересмотреть то символическое триединство Творца, Твари и Сотворенного, которое выступает здесь на первый план.
4. Именно с позиции Творца и направимся мы к позиции Сотворенного, которое субъективно творит ее.
Единый в своей Множественности, Множественный в своем Единстве (именно такими атрибутами, следуя Гераклиту, наделяет его Шребер), Бог этот, разделившийся в себе на целую (заслуживающую отдельного исследования) иерархию царств, вырождается в ряд вороватых существ, всякую идентичность между собою утративших.
Имманентный этим существам, поимка которых путем включения их в тело Шребера угрожает его, Шребера, целостности, Бог не лишен интуитивной поддержки некоего гиперпространства, в котором Шребер усматривает, к тому же, значимые сообщения. Сообщения эти передаются по нитям (Faderi), материализующим ту параболическую траекторию, по которой они входят через затылок в его череп (S. 315 — Post-Scriptum V).
Со временем, однако, Бог, действуя через свои проявления, все дальше простирает область существ, лишенных разума — существ, не знающих, что они говорят, существ бессмысленных, вроде тех чудесных говорящих птиц, тех «небесных притворов» (Vorhofe des Himmels), в которых женоненавистничество Фрейда с первого взгляда разгадало гусынь, белых гусынь, с которыми сравнивались в его эпоху девушки — догадка, подкрепленная собственными именами[88], которыми наш герой впоследствии их награждает. Скажем лишь, что для нас значительно более характерной чертой этих существ представляется то удивление, которое вызывает у них сходство гласных и чисто омофонические эквиваленты, на которые они в употреблении этих имен уверенно опираются (Santiago-Carthago, Chinesentum-Jesum Christum, S. 210-XV).
Одновременно бытие Бога, взятое в его сущности, все дальше отступает в обуславливающее его пространство — отступление, интуитивно угадываемое в постепенном замедлении его речей, вплоть до отрывочного и невнятного чтения по складам (S. 223-XVI). Судя по этому процессу можно было бы заключить, что этому единственному в своем роде Другому, по отношению к которому существование субъекта себя артикулирует, свойственно тех мест (см. прим. на S. 196-XVI), где звучит речь, избегать. Шребер, однако, спешит сообщить нам, что любой другой вид общения для его Бога исключен. Извиняясь и сожалея, он вынужден констатировать: Бог не только непроницаем для познания, но и абсолютно не способен понять живого человека сам. Судит он лишь по внешнему (оно-то, похоже, правда, и есть в человеке самое существенное); все внутреннее для него за семью печатями. Его «система записей» (Auf scbreibe system), где хранятся человеческие действия и мысли, действительно напоминает слегка дневник нашего детского ангела-хранителя, но на библейское испытание сердец и утроб здесь нет и намека (S. 20-1).
В результате после очищения (Lauterung) душ все остатки индивидуальной определенности в них будут упразднены и все сведется к увековеченной болтовне. Только по ней и остается Богу знакомиться с плодами человеческой изобретательности.
Как не заметить здесь, что внучатый племянник автора Novae species insectorum (Иоганна-Кристиана-Даниэля фон Шребера) специально подчеркивает: ни одно из чудесных созданий не является новым видом. И как не добавить, что если г-жа Макальпин узнает в них Голубя, из недр Отца шлющего Деве плодотворящий дар Сына, то нам они гораздо больше напоминают ту голубку, что выпархивает из-за пазухи или из кармана иллюзиониста.
В итоге мы к собственному изумлению обнаруживаем, что субъект, являющийся жертвой этих мистерий, не колеблется, несмотря на тварность свою, ни дать словесный отпор поражающим своей глупостью выпадам Господина, ни противостоять уничтожению, которому тот может подвергнуть его самого и кого угодно — противостоять, опираясь на право, основанное на «миропорядке» (Weltordnung), который, будучи на его стороне, как раз и мотивирует этот единственный в своем роде пример победы твари, ставшей жертвой цепной реакции разложения, вызванного «вероломством» [perfidie] творца (слово perfidie вырывается у Шребера, не без оговорок, именно по-французски — S. 226-XVI).
Строптивая тварь, которую лишь собственное слово и вера в свою речь хранят от падения — какая своеобразная параллель к непрерывному творению у Мальбранша!
Эту косточку не плохо бы обсосать бакалаврам философии. К тем из них, кто не участвует в психологическом формировании того доброго малого, в котором наша эпоха усматривает меру (сдается, немного плоскую) гуманизма, наше презрение было, признаемся, чрезмерным.
Меж Мальбраншем или ЛоккомКто умнее — тот с заскоком.
Да, но кто именно? Вот где, дорогой коллега, собака зарыта. Но довольно, покинем эту отравленную атмосферу! Когда же почувствуете вы, наконец, себя вольно, в своей стихии?
5. Попробуем теперь перенести позицию субъекта в том виде, который она получает в сфере символического, на треугольник, соответствующий ей на нашей схеме R.
Нам представляется, что если Творение (I) займет на ней покинутое Законом место в Р, то место Творца определится тем фундаментальным liegen lassen (оставлением), в котором обнаруживается, благодаря исключению Отца, отсутствие, сделавшее возможным образование первичной символизации Матери (М). Соединяющая их линия, кульминацией которой являются занимающие место ребенка, надежда на которого оказалась тщетной (см. Post-scriptum), словесные Твари, изгибом своим очертит дыру, образовавшуюся в поле означающего после исключения Имени Отца (см. схему 1).
