Дэрил Шарп - Кризис среднего возраста. Записки о выживании

— И какой вы увидели сон? — спросил я.

— Я пошел спать с хорошим настроением, — сказал Норман. Сделал Нэнси несколько завуалированных предложений. Она ничего не ответила, но это меня не смутило. Я лег спать в прекрасном настроении и заснул.

Мне приснилось, что позвонила моя мать. Она находилась в доме, в который пытались залезть грабители. Она хотела, чтобы я к ней приехал и спас ее. Я ответил, что слишком занят, и повесил трубку. Проснувшись, я почувствовал себя бодрым и возбужденным.

Какое-то время мы провели в молчании. Сказать женщине «нет» для Нормана значило восстать против материнского комплекса. Это знали мы оба. До этого в нескольких снах Норман лупил себя ремнем по заду, чтобы спасти свою мать. Я вспомнил его первый сон, в котором он вместе с матерью находился в горящем доме. В другом сне, несколько позже, он спешил в горящий дом и нес ее на своих плечах; еще позже ему приснилось, что он отрубил себе гениталии и протянул их ей — как это сделал в греческом мифе Аттис, сын-любовник, который кастрировал себя, чтобы умиротворить свою ревнивую мать Кибелу. Нам не было необходимости говорить об этих снах. Они парили в пространстве между нами.

Я не знаю, что именно происходило с Норманом, но подумал о замечании Юнга: для личностного роста мужчины требуется «предательский Эрос, который может забыть свою мать и испытать мучительные страдания, отказавшись от первой любви в своей жизни».

Я вздохнул, вспоминая день, когда поднимал трубку телефона, чтобы позвонить своей матери, и не мог вспомнить ее номер.

— Вы изменились, — сказал я. — А ваша жена, наверное, нет.

— Я не знаю, — размышлял Норман. Он смотрел прямо на меня. Его глаза светились. — Знаю одно: я не хочу, чтобы у нас все продолжалось как прежде, как будто у меня все хорошо. Я просто не хочу больше делать вид, что это так. Да, наверное, ей это не нравится. Может быть, я не смогу все выдержать. Я просто пока не знаю. Я понимаю, что теперь придется иметь дело с последствиями своего решения.

Я очень гордился Норманом. Я не говорил ему об этом, ибо тогда, наверное, он бы стал радоваться моей высокой оценке. Ин фляция всегда опасна. По-моему, гораздо лучше оставить его под вешенным на крючке и посмотреть, что получится.

Он уже кое-что проработал. Я не знал, к чему это может привести, но испытывал некоторое напряжение. «Никогда не останавливайтесь на скользком горном склоне, — писал Рене Дюмаль, горы всегда смогут сыграть с вами злую шутку». В моем представлении такие люди были сказочными героями, у которых никак не получается подняться на стеклянную гору.

Когда Норман ушел, я достал свои старые записи, которые уже пожелтели и потрепались. Я уже много лет не заглядывал в них. Я стал вести записи двадцать лет назад, проходя собственный анализ, и закончил их пять лет спустя, когда покинул Цюрих. Я нашел их в коробке, за камином, удивляясь, что до сих пор от них не избавился.

Чтение своих записей вызвало у меня болезненные ощущения. Сновидения, поэтические строфы, тривиальные суждения о повседневных событиях. Я заплакал. Я заскрежетал зубами. Мне захотелось все это выбросить. Я с трудом мог поверить, что все это написал я. Одна страница за другой были полны боли и жалости к себе. Это была постыдная хроника пуэра, в которой изредка встречались вспышки инсайта.

Как мне вообще удалось получить свой диплом?

А если я его получил, что это значило?

Затем я стал читать свое прежнее «творчество». Такая же старая чушь, даже еще хуже. Это был сборник неопубликованных коротких рассказов и три повести — такой материал, который известные писатели впоследствии считают юношеской пробой пера. Очень мало из того, что было написано, вызывало у меня гордость. Неудивительно, что я получал много отказов в публикации. Находясь в состоянии ошеломления, я прочитал некоторые из них. В большинстве своем это были письма. Одно из них вызывало недоумение, однако оно было написано не без изящества:

«Трудно понять, что делать с вашим материалом. Ваша рукопись — странный гибрид философии, привитой на слабую фантастическую основу. Из положительных факторов можно от метить немало красивых фрагментов, и в целом в работе явно ощущается некая горечь чувства собственного достоинства…»

Я помню, что оставил это заключение из-за фразы «горечь чувства собственного достоинства», которая тогда мне очень понравилась. Для меня получить такой отказ было все равно, что добиться публикации. Несколько лет спустя я встретился с написавшим его редактором, это была женщина из издательства «Frankfurt Book Fair». Она не запомнила меня. Сейчас у нее собственное издательство, она живет совсем недалеко от меня, на той же улице. Иногда у меня появляется желание постучаться в ее офис и на равных выпить с ней кофе с пирожными.

Я допил холодный кофе и съел еще одно пирожное. Я мысленно сопоставил себя с Норманом. Почти везде он меня опережал, если я ставил себя на его место. На той же стадии анализа я все еще продолжал во всем обвинять свою жену. Что касается его недавнего решения взять на себя ответственность за собственные отношения, — нечто подобное впервые пришло мне в голову лишь полгода спустя; до этого я ни разу не подумал об этом. А его осознание, что отстаивать свою точку зрения — значит все время за нее отвечать… Да, из-за этого у меня до сих пор бывают неприятности.

И все это время Норман смотрел на меня. Как правило, прежде он избегал встречаться со мной взглядом. Сейчас он, не отводя глаз, смотрел прямо на меня. Я должен был отнестись к этому с должным уважением. Глаза — это окна души. Если вы смотрите кому-то в глаза, у вас возникает ощущение, что вся психика этого человека оказывается у вас в ладонях. Наверное, прошло больше двух лет моего индивидуального анализа, прежде чем рискнул так себя вести.

Я пошел спать, чувствуя, что нахожусь в серьезной депрессии. Я совершенно не подхожу для аналитической работы. Я жульничал. С таким же успехом я мог бы гадать на кофейной гуще. Я никому не могу помочь. У меня нет необходимых качеств, чтобы вызывать доверие у людей, проходящих процесс индивидуации.

Такое состояние называется негативной инфляцией — идентификация с теми качествами, которые вам в себе не нравятся.

Я уже много лет не записывал снов. Но в ту ночь записал.

Я находился на лекции в университетской аудитории и беседовал со студентами первого года обучения.

— И в этом заключается вся жизнь, — небрежно обронил я, подкинув в воздух кусочек мела. Я посмотрел на молодую ассистентку, стоявшую чуть позади меня. Она была очень привлекательной.

Встал юноша, который сидел на первом ряду. Ему было лет девятнадцать.

— А правда, — спросил он, — что вы бросили свою семью?

Он огляделся вокруг и расхохотался. Люди в аудитории перешептывались.

— Да, бросил.

— Вы бросили свою семью и детей?

Я опустил голову.

— Да.

— И оставили их без цента в кармане?

— Подождите, вы не понимаете… У меня не было выбора…

Этот сопляк вынул из-за пояса хлыст и уже приготовился меня бить, когда появился сам Юнг и взошел на кафедру.

— Прекратите! — закричал Юнг. Он был стар, ему, по крайней мере, было лет восемьдесят. Он сутулился, в руке у него была трость. — Этот мужчина— обычный человек, — сказал он, указывая на меня. — Это его единственное преступление.

Он повернулся ко мне и сказал:

— Идите отсюда. Продолжайте работать и не считайте себя виноватым.

Я проснулся, чувствуя себя значительно лучше.

В следующий раз Норман пришел в плохом состоянии. Он неуклюже вошел ко мне в кабинет с обычным для него видом побитой собаки.

«Эх ты, бедный дурачок, — подумал я, — получил как следует в пах».

— Я полностью уничтожен, — сказал он, плюхнувшись в кожаное кресло.

Я ждал.

— Это было ужасно, — сказал Норман. — Она меня укусила. Нет, не в прямом смысле. Для этого Нэнси слишком хорошо воспитана. Она поступила более тонко. Она может дать мне пинка, чтобы не оставалось следов. — Он изменился в лице. — Целый день я был командировке в Баффало. Поехал туда, чтобы подписать большой контракт. Мне пришлось остаться на ночь, и я шатался вокруг бара. В баре может случиться все что угодно. Я никогда не рассказывал вам о Шейле с ее обученной обезьянкой? Это отличная пара. Мы прекрасно проводили время, пока она не позвонила мне домой и не послала туда корзину винограда. Я сказал Нэнси, что кто-то ошибся адресом.

Так как у Нормана была очень хорошо развита функция ощущения, его интуиция, хорошо чувствующая возможности, была окрашена его тенью: нравственными сомнениями, которые были несколько меньше этических.

— Вопреки своему стремлению остаться и развлекаться я вернулся домой. Мне действительно очень хотелось быть с Нэнси и детьми. Это вполне естественно; обычно бывает именно так: находясь в командировке, я почти всегда тоскую по дому. Но если появлялась возможность получить маленькое удовольствие, я часто оставался в другом месте. Знаете, как это бывает: длинный тяже лый день, вам хочется выпить, расслабиться, и находится теплое место, где можно это сделать. Я никогда не считал, что Нэнси мне доступна, если вы понимаете, что я имею в виду. Я уже говорил, что прямо она мне не отказывала, но, находясь с ней в постели, я не получал никакого удовольствия.