Джеймс Холлис - Призраки вокруг нас. В поисках избавления

Я осознал, что стыд играет важную роль в жизни большинства людей. И стыд существенно отличается от вины. Вина, как мы убедились, есть признание в том, что мы сделали или не сделали. Чувство вины – это уверенность в том, что то, что я есть, – ложно, неправильно, что я – это не я. Чувство вины имеет два основных источника. Первый – убежденность в том, что мы должны соответствовать неким критериям, требованиям, идеалам. Во многом этому способствуют религиозные институты, которые правильное поведение ставят выше прощения и милости. И я, как все психотерапевты, много раз помогал людям избавиться от этих императивов. Второй источник вины – интернализация «предписаний», изреченных и неизреченных, от родителей и других людей. Каждый раз, когда я вижу маму-актрису или папу-спортсмена, я вижу и их детей, которые никогда не захотят продолжать дело родителей. Они будут либо вынуждены оправдывать надежды и ожидания родителей, пытаясь прожить их непрожитую жизнь, либо постоянно чувствовать себя неудачниками. Большинство взрослых людей, многие из которых социализированы и интегрированы во внешний мир, мучаются от того, что не позволяют себе быть собой, чувствовать то, что они чувствуют, желать того, чего они желают, жить так, как подразумевает сама жизнь. И во всей этой навозной куче очень трудно отыскать семена принятия себя и позволения быть собой.

Как-то я сказал одному из своих знакомых: «Ты не веришь в ад, но ты знаешь, что направляешься туда». Скрепя сердце, он согласился. Он уже был в аду, он знал, что пора меняться, и он знал, что за эти перемены придется заплатить большую цену. Мучимый стыдом и виной, отрицая метафизическое понятие ада, он знал, что направляется туда просто потому, что уже был там, варился в похлебке, давным-давно приготовленный для него другими. Будучи неглупым человеком, он тем не менее стал (как и все мы в той или иной степени) узником коллективных суждений других. Осознавая и рационализируя эти суждения и допущения, он отрекался от них. Но история все равно заковала его в свои кандалы, а призраки повели его по пагубной адской дороге. Да, он искал нравственного совершенства, высокого уровня целостности, но, отрицая ад, он всегда чувствовал, как языки пламени облизывают его пятки.

Каждому из нас очень нелегко вырваться из оков истории. Как сказала мне одна шестидесятипятилетняя дама на первом сеансе: «Когда я говорю о себе, то всегда вздрагиваю, потому что монахини всегда били нас за это. Ведь одно только употребление этого слова считалось себялюбием». Не говоря уже о том, что таким образом никогда не воспитаешь человека, который не боялся бы быть самим собой, отметим развившийся внутри этой дамы раскол. Стыд и вина были ее близнецами-тюремщиками, всю жизнь не выпускавшими ее из камеры. Даже к психотерапевту она обратилась под давлением вины и стыда: виноватой себя она чувствовала за то, что осмелилась усомниться в непререкаемости интернализированных в детстве авторитетов, а стыдилась собственного неадекватного поведения. И я до сих пор изумляюсь, как ее воспитатели верили в то, что совершают нечто душеполезное.

Перед лицом непреодолимой вины и принижающего стыда человек не способен дышать свободно, не способен распустить крылья возможности. Шансы малы, только если однажды страдание не приведет его к знанию, пониманию, и он перерастет старые шаблоны. Смотря со стороны, из-за пределов этих рамок очень легко давать советы и прописывать рецепты. Но пусть каждый спросит самого себя, где он застрял, в каком омуте завяз, где желания и ограничения связали его по рукам и ногам? Всех нас, я уверен, сковывает тревога. В каждом случае тревога имеет свою специфику, но, покуда присутствуют стыд и вина, нам будет трудно предпринять необходимые шаги. Тревога привязывает нас к возможному будущему, а стыд и вина – к сдавливающему прошлому. В обоих случаях страдает настоящее. Что же делать? Поговорим об этом в десятой главе.

Глава 7. Призраки и ночные страхи

Нет реальности, кроме той, которую мы носим в себе. Большинство людей потому и живут такой нереальной жизнью, что они принимают за реальность внешние картины, а собственному внутреннему миру не дают слова сказать.

В одной из своих предыдущих книг «Архетипическое воображение» я описал свой первый визит в дом художницы Нэнси Уитт. В комнате, в которой я остановился, висел портрет почтенной пары, одетой по моде начала XX века. Сначала я подумал, что это Фрейд с супругой (учитывая его выражение лица и бороду), однако при ближайшем рассмотрении я понял, что ошибся. Приглядываясь, я заметил, что могу смотреть сквозь них, видеть мебель, изображенную на заднем плане. «Кто это?» – спросил я у Нэнси. «Мои дедушка и бабушка», – ответила она. «Но почему вы изобразили их как привидений?» «Потому что они всегда здесь. Они были в моих родителях, а теперь часть их есть и во мне», – заключила она. Так все и было.

В каждом своем жесте мы несем генетический код, поведенческие и культурные тенденции, архаические императивы, воплощенные в комплексах многих поколений. И хотя каждый из нас уникален, мы содержим в себе все предыдущие поколения. Иногда мы слышим, как с наших уст слетает давняя фраза отца, произнесенная его голосом. Порой, увидев свое отражение в зеркале, мы узнаем лицо своего родителя. В стихотворении «Фотографии» Диана Ваковски описывает, как, колеся по югу Калифорнии и глядя в зеркало заднего вида, «чередуя полосы шоссе и постоянно глядя в заднее стекло // я вижу неизменное лицо // это не призрак, но оно всегда со мной // как чье-то фото в портмоне». В отражении она видит лицо своей матери, которое теперь стало и ее лицом: «Как же противна неизбежность»[48]. Да, судьба выбрала ей родителей, и поэтесса признает, что не только ощущает влияние их воспитания, но чувствует, как они до сих пор создают ее и ее судьба становится неизбежным уделом. Прошлое продолжает действовать в настоящем, и мощнее всего власть прошлого проявляется в нашей службе скрытым или явным императивам.

Где-то я уже писал об опыте, пережитом мной во время посещения Швеции, родины моих дедушки и бабушки по материнской линии. Мой дед Густав Линдгрен приехал в Америку в 1900 году и спустя десять лет погиб в угольной шахте. Его дочь (моя мать) никогда не знала отца. О Швеции некому было рассказать, мои мать и бабушка едва бы отличили Швецию от Швейцарии, и о каком-либо шведском влиянии на мою жизнь говорить не приходилось. И вот меня пригласили выступить с речью в Стокгольме. Прибыв туда, я тотчас испытал мощнейшее дежавю. В первый наш вечер в Швеции наши хозяева пригласили нас в ресторан, и, когда под сине-желтым флагом и под звуки шведского гимна все встали, я услышал голос: «Я вернулся за тобой!». Я сразу же понял, что выполнил «задание» призрака – вернулся на родину вместо того, кто однажды покинул ее в поисках работы и заработка и не смог возвратиться. Конечно же, напрямую я не осознавал этого неочевидного «задания», однако голос призрака был ясен и неотвратим. Мое переживание было похоже на те многочисленные случаи, когда кажется, что ты здесь уже был (я всегда относился к такого рода признаниям с изрядной долей скепсиса). До того дня я не понимал переживаний такого рода, но они стали реальны для меня, и я начал уважительнее относится к прошлому. Один из главных мотивов «американской истории» (той, что мы сами себе рассказываем) – начать все с нуля. Америка – место для пересотворения себя и собственной судьбы. Моя история истинна, и с тех пор я убежден, что каждый из нас несет в себе гораздо больше прошлого, чем ему кажется. Нэнси Уитт была права, когда изобразила своих предков вездесущими привидениями, незримыми частями ее нынешней жизни.

Многие и раньше, и сейчас верят в буквальное существование привидений, и похоже, что они правы. Однако я бы не сказал, что убежден в этом окончательно. Ясно, что за более разумным объяснением мы можем обратиться к глубинной психологии. Юнг относился к привидениям и призрачным сущностям очень серьезно. Его мать была медиумом, так же как и его двоюродная сестра, случай которой стал основой для его научной работы во время обучения в Базеле. Он пришел к целому ряду выводов о призрачных проявлениях, воплощаемых в диссоциации. В эссе 1919 года, озаглавленном «Психологические основы веры в духов», он отметил, что во всех традициях наличествует «универсальная вера в существование призраков, бесплотных сущностей, которые живут по соседству с людьми и незримо влияют на них. Эти сущности считаются духами или душами умерших»[49]. Наши предки верили (потому что непосредственно это переживали) в существование двух миров: чувственно ощутимого мира и незримого мира, населенного тем, что мы сейчас называем комплексами и проекциями. Яркий пример – многочисленные рассказы о том, как давно умершие родители преследуют своих детей. Вспомним, что в таких случаях Юнг использовал немецкое слово Ergriffenheit, которое можно передать как «одержимость» Эго некоей невидимой силой. Вспомним ритуалы экзорцизма, так часто использовавшиеся для изгнания злых духов.