Ханс Дикманн - Юнгианский анализ волшебных сказок. Сказание и иносказание
Прежде всего здесь следует отметить множество параллелей с симптоматикой пациентки. В сказке, как и в симптоме невроза, с ногами связаны боль, трудности и заботы. Следовательно, существует определенная идентичность между этим симптомом и образом нимфы, существа, которое может быть помещено на границе между животным и человеком. Сущность нимфы, пребывающей в природной стихии, не обремененной заботами и ответственностью, но стремящейся к очеловечиванию, можно сопоставить с еще неразвитой в пациентке женственностью, которая требует осознания себя. В какой степени эта проблема наличествует, я покажу в дальнейшем. Это, впрочем, сильнейший мифологический мотив, раннее изложение которого, согласно Эмме Юнг[63], содержится уже в Ригведе. Этот бессознательный комплекс, имеющий отчетливо выраженное отношение к эротике и сексуальности (в нашей сказке сюда же можно отнести и часто встречающееся число шесть) может, с одной стороны, быть направлен к сознанию, с другой же стороны, поглотив это (Я), устремиться с ним в бессознательное, как в известном стихотворении Гете «Рыбак»[64].
В процессе анализа прогресс в становлении сознания и улучшение симптоматики при ходьбе, как и в сказке, связан у пациентки с испытываемой при этом болью. В дальнейшем, совсем как в сказке, первым, что пациентка сделала, выздоровев, было то, что она с воодушевлением отправилась танцевать. Я хотел бы добавить здесь, что у многих моих последующих пациентов, чьей любимой сказкой была «Русалочка» Андерсена, обнаруживалось такое же тяготение к миру танцев. Танец означал для них глубокое ритмичное соединение с вегетативно-соматической областью и стремление к спасительной форме выражения. Совсем как сказка, они использовали его в качестве имеющейся в их распоряжении соответствующей формы выражения бессознательных желаний и стремлений.
Но если мы вернемся к симптоматике нашей пациентки, то можем видеть дальнейшую аналогию между окрашенными печалью и неисполнимостью стремлениями сказки и ее депрессией, а свободный выбор героиней сказки смерти соответствует суицидным тенденциям и попыткам пациентки.
Однако еще более важным, чем это чисто внешнее соответствие в симптомах, мне представляется то, что в архетипической динамике сказки обнаруживаются отчетливые параллели с генетической предрасположенностью пациентки и ситуацией, вызвавшей у нее невроз. На первом плане в сказке стоит неудачная попытка отношений с представителем противоположного пола, односторонняя неразделенная несчастная любовь, которая, собственно, оканчивается неудачей потому, что девушка не в состоянии дать своему чувству словесное выражение. Речь идет о происходящей из доминирующего материнского архетипа задержке развития женского Я в направлении к своему полному осуществлению, го есть о задержке в формировании отношения к анимусу и тем самым к собственному мужскому компоненту и к реальному мужчине.
В глубине моря, которое отождествляется с бессознательным, господствует Великая Мать в двух формах своего проявления, светлому, позитивному аспекту ее соответствует мудрая и гордая бабушка, которая «каждый день проявляла великую любовь и заботу к маленьким морским принцессам, своим внучкам». Наряду с этой светлой стороной архетипа присутствует темный, демонический аспект, воплощенный в морской ведьме, с ее цепляющимся и удушающим волшебным лесом. В ней, проецируя данный образ на реальность, без труда можно узнать подавляющую и калечащую сторону «сверхзаботливой матери» («overprotective mother»).
До тех пор, пока это (Я) пребывает в бессознательной укрытости инфантильного рая материнского мира, оно не сможет, как и другие сестры, обрести душу, то есть стать сознательным, вести человеческую жизнь и иметь судьбу. Оно остается неизменным и вечно юным, пока, наконец, не превратится в морскую пену. Только встреча и столкновение с негативной стороной Великой Матери, с последующим расставанием с материнским миром, способна привести к возникновению сознания, очеловечиванию и установлению связи с реальностью. Только имея человеческие ноги, можно устоять в ситуации, часто связанной с сильными страданиями. Но потеря языка, цена, которую принцесса должна заплатить за этот опыт, слишком высока для того, чтобы можно было беспрепятственно осуществить дальнейшую индивидуацию. Язык в качестве важнейшего для человека коммуникационного, выразительного и образного средства нельзя заменить регрессивным возвращением к телесной моторике, и таким образом в мире людей сказочная принцесса в конце концов терпит крушение, правда, не без утешительной перспективы все же обрести душу в мире дочерей воздуха. В этом решении сказки либидо вновь удаляется от действительности, после того как отношение к мужчине терпит крах. Оно перетекает теперь в воздушную стихию, то есть в царство фантазии. Это решение, очень проблематичное и двусмысленное для обычного человека, соответствует регрессивной интроверсии и бегству в мир сновидений. Только для поэта, каким был Андерсен, способного придать форму этому миру сновидений, такой выход может стать удовлетворительным.
Если сравнить ситуацию, вызвавшую невроз, со сказкой, то здесь также обнаруживается отчетливая аналогия:
именно к тому времени пациентка впервые по-настоящему вышла из-под жесткой родительской опеки, вступила в романтические отношения с мужчиной и добилась возможности поехать к нему одна, без сопровождения матери. Отношения, однако, оказались разрушены, хотя не в последнюю очередь из-за самой пациентки, которая, принадлежа к моторному, общительному экстравертному типу, немного могла поведать о своем внутреннем мире и еще меньше способна была говорить о своих чувствах: «Неспособность говорить доходит до смешного. В нашей семье было принято обо всем молчать. Говорят только о работе и коллегах, никогда о том, что касается личного. Я теряюсь, я не знаю, с чего начать». В этих отношениях она была девушкой без языка. Встречи с этим мужчиной привели затем к беременности и, когда после рождения ребенка он отказался на ней жениться, возник симптом астазии-абазии.
Если теперь сравнить жизненную историю моей пациентки со сказочной, то обнаружится, что доминирующей фигурой в раннем развитии пациентки является «сверхзаботливая мать» («overprotective mother»). Пациентка была единственным ребенком в семье. Брак родителей был крайне тяжелым. Отец долго лечился, иногда стационарно, в связи с маниакально-депрессивным состоянием, совпавшим со временем рождения пациентки. Поэтому с самого начала и в дальнейшем ребенок был ориентирован прежде всего на мать. Когда пациентке было четыре года, родители на много лет расстались. Мать и дочь были эвакуированы во время войны за границу, в то время как отец остался в Берлине. После их возвращения отец стал жить отдельно, супруги развелись, но позднее, когда пациентке было 14–15 лет, вновь примирились. Как и в сказке Андерсена, в столь важный период развития отец играет незначительную роль. Мать, в свою очередь, страдала усиливающимся неврозом навязчивых состояний и фобиями. С одной стороны, она окружала заботой и баловала дочь, которой нельзя было никуда ходить одной и всегда следовало выглядеть чистой и аккуратной. Ей не позволяли играть с другими детьми и берегли от малейшей простуды. В то же время, если пациентка хоть немного протестовала против этих ограничений или на несколько минут опаздывала, то подвергалась сильному наказанию.
В отношении к матери у моей пациентки различались три больших периода: первый период продолжался до позднего пубертата. Он характеризовался невыносимой эмоциональной амбивалентностью. Мать, с одной стороны, была заботливой, любящей и балующей, с другой же стороны, — цербером, морской ведьмой, требующей беспрекословного подчинения. Если что-то делать, то надо это делать тайно. В сказке этому соответствуют плененные и умершие фигуры в ведьмином лесу на морском дне. Затем последовала фаза явного противостояния, в это время пациентка открыто бунтовала, уходила из дома, заводила друзей, получая от матери поддержку, отчасти наперекор отцу, который тоже имел склонность к сверхопеке. В сказке такому положению отвечает заключение договора с ведьмой. Наступление третьей фазы совпало с вспышкой невроза. Пациентка полностью спряталась за спиной матери, вновь ставшей лучшей любимейшей подругой. Она заперла себя в доме. Поездки в свободное время предпринимались только с матерью, так что она, с одной стороны, впала в регрессивную интроверсию заключения сказки, с другой же стороны, ее состояние обнаруживало связь с началом сказки, когда принцесса должна была оставаться дома одна и в тоске плавать вокруг мраморной колонны с мальчиком. Отношения пациентки с другим полом были столь же безжизненны: холодный гладкий мрамор, вокруг которого кружатся пассивные тоскливые фантазии о похожем на принца мужчине, который однажды придет и возьмет ее в жены. Сопровождавшее подобные мечтания депрессивное настроение напоминает нам о том, что в сказке рядом с фигурой мальчика стоит плакучая ива.
