Елена Макарова - В начале было детство
— Видите, какая у нас перестановка! (Мы переселяемся из кухни в комнату — подбираемся к больной теме.) Хорошо, что он ушел, — говорит Лара. — Ни капельки не жалко. И не грустно.
— Погрустить иногда не вредно, — говорю, — но вырезать желательно поаккуратнее.
— А я аккуратно!
— Вот и хорошо.
Лара вырезала куклу и теперь рисует для нее платье.
А я думаю о стихотворении: атрибутика из мелодрам. Лара смотрит по телевизору взрослые фильмы, слушает разговоры мамы с подругами о превратностях любви. Но чувство передано с детской неподдельностью — горькое чувство утраты и верное знание: утраченная любовь не проходит бесследно. «Облик звезды запоздалой так не ушел никогда».
Высший судья — в образе звезды — всё видит. Звезда — свидетель утраченного рая.
— А вы когда-нибудь писали стихи? — Лара рисует юбку кукле.
— Даже целых два стихотворения. Одно — в три года, второе — в пять.
— А потом вдохновение кончилось?
— Нет, просто переселилось.
— На лепку? Или на детей?
— На всё. Знаешь, как сделать рыбные котлеты? Надо очистить рыбу от костей, от кожи и чешуи, перемолоть вместе с луком и хлебом, размоченным в молоке, прибавить взбитое яйцо, соль.
— И жарить?
— Да, но предварительно в фарш надо добавить ложку души. Так и во всё: в детей, в картины, в стихи, в разговоры — ложку души, и не ошибешься.
— А в юбке на ваш взгляд есть ложка души?
Лара демонстрирует мне куклу в красной юбке в складочку, на ремешке.
— В этой — есть.
— Тогда вы живете без цели, — заключает Лара, — раз вам все равно, на что тратить вдохновение. А великий скульптор, например, всю жизнь лепит такую большую скульптуру, чтобы прямо ресничка к ресничке, все точно, он хочет оставить это людям, чтобы стояло навеки и чтобы его все помнили, все, кто потом будут жить.
— А если будет землетрясение и скульптура рухнет? Значит, тогда он зря жил и зря лепил на века, надежно, как ты говоришь, ресничка к ресничке.
— Нет, она не рухнет.
— Почему ты так уверена? Вот, например, сгорела Александрийская библиотека, и тысячи произведений великих античных поэтов погибли. Мы знаем о некоторых по уцелевшим отрывкам. А о существовании многих вообще ничего не знаем. А вдруг они-то и были самыми великими?
Я не случайно озадачила Лару. Лара учится в спецшколе, среди элитарных детей, где господствует престижность. Лара рыдает из-за четверок, рвется в отличницы, в ней развиваются непомерные амбиции. Она мечтает о славе. А я ей упорно твержу: слава — дым. Ради нее не стоит уродоваться.
— А зачем тогда люди пишут книги и рисуют картины, если все это может погибнуть? — Лара вырезала пиджак, и теперь кукла одета роскошно — прямой пиджак с отворотами и юбка в складку.
— Потому что им нравится испытывать вдохновение. Они не могут без этого.
— Тогда я буду детским врачом, а стихи буду писать когда сами получатся. И еще у меня будет много детей.
— Вот это другой разговор.
— Серьезный? — Лара строго смотрит прямо мне в глаза. Она не любит манеру взрослых снисходительно обращать серьезное в шутку.
— Не такой уж, — признаюсь честно. — Особенно про «много детей». В наше время трудно воспитать много детей.
— А характер у человека может измениться?
Лара знает: мне скоро на работу, а ей не хочется, чтобы я уходила, и она удерживает меня вопросами.
— Может.
— Если тренировать волю?
— Как ты собираешься тренировать волю?
— Например, когда хочется есть — не есть, хочется пить — не пить.
— Попробуй. Если выйдет что-нибудь путное — позвони, может, и я рискну.
— А в какое время можно звонить?
— В любое. Особенно когда не захочешь звонить — вот еще одно упражнение для тренировки воли.
Лара закрывает за мной дверь. Жаль оставлять ее, да ничего не поделаешь.
Теперь она будет ждать маму, прислушиваться к звукам лифта. Помню, как я ждала отца, стоя у окна в комнате общежития. Он все не шел и не шел. В каждом чудился отец, я замирала, но это был не он, и снова не он… В общежитии было полно народу, но я боялась выйти из комнаты — вдруг папа пройдет, а я его не увижу — и мечтала, чтобы кто-нибудь заглянул ко мне, сказал бы «Эй, ты, выше нос!» или что-нибудь в таком роде. Или, предел мечтаний, посидел бы со мной, поразглядывал мои любимые открытки. Но никто не приходил, и я все ждала у окна. Мне было десять лет, как сейчас Ларе. Я помню, как тревожно в лиловые сумерки смотреть с пятого этажа в заснеженный город, где столько людей, и среди их множества нет одного-единственного человека, которого ждешь…
Мы с Марой
«Мы с Марой» — формула детства. О наших с Марой приключениях — мои повести «Рыжий муравей» и «Золотце» (М.: Сов. писатель, 1978 и 1982).
Мара — мой первый авторитет. Щуплая прыщавая двоечница, к тому же старше меня на пять лет, она была окружена ореолом высшей справедливости. Именно она держала меня в постоянном поисковом режиме. Ее грубость, вредность, плутовство не шли в сравнение с ее главным качеством — отчаянной смелостью. Я же с малолетства была трусовата и без Мары на отчаянные предприятия не шла.
Дружба детей бескорыстна. Она основана на магнетическом притяжении. Факторы образованности, различия социальных сред и прочее для детской дружбы не имеют ни малейшего значения.
Сколько слез пролили мы с ней, когда наши предприятия терпели фиаско! Бездомных собак тетя Сима, Марина мать, и на порог не пускала. Никакие слезы не помогали. А вот цыплятам, что мы купили в зоомагазине, не воспротивилась. «Вырастим и съедим», — заявила тетя Сима.
Поняв, какая угроза нависла над нашими питомцами, мы собрали их в корзину и поехали за город, на электричке. Там, не помню, на какой уж станции, но точно помню, что на пустыре, мы и выпустили на волю наших облезших птенчиков. На обратном пути мы спохватились, что ведь и за городом сыщутся любители курятины. Переполненные горем, мы затемно вернулись домой, где нас ожидало возмездие. Мару побили, а меня просто наказали запретом дружить с «девочкой не моего возраста». Однако в условиях коммунальной квартиры разлучить нас с Марой было невозможно.
Разумеется, меня, опекаемую немкой-воспитательницей, играющую с учительницей английского в лото на четырех языках, посещающую уроки ваяния и зодчества, могла воспитать только отчаянная Мара. С ней мне открывалась непридуманная жизнь, Мара «проводила меня через разное», а мне приходилось самой делать нравственные выводы из наших вовсе не всегда красивых поступков.
Своими выводами я с ней не делилась — она бы подняла меня на смех. Мара не страдала рефлексией, как напичканные «культурой» дети. Так что действовали мы сообща, а переживала я последствия деяний наедине со своей совестью.
Моя недетская образованность вызывала насмешки всей Мариной семьи. И особо — ее главы, тети Симы.
Частенько я напрашивалась к ним обедать. Перед обедом тетя Сима разыгрывала представление. Ставила меня на стул и требовала низким грудным голосом:
— А теперь, майне пуппен, прочти нам стихотворение.
И не успевала я рта раскрыть, чтобы произнести: «Майне пуппен ист кляйн, майне пуппен ист шён»[3] как мама Мары закатывалась от смеха.
Две старшие сестры Мары и тетя Тоня, тети Симина сестра из Саратова, вторили ей.
Но сколько бы надо мной ни смеялись, я дочитывала стихотворение до конца, защищая честь Луизы Вольдемаровны. Это она обучала меня немецким стихам.
После «коронного номера» все чинно обедали. Еда была вкусной, особенно маринованные овощи, которые именовались пикулями.
Муж тети Симы погиб на войне. Наверное, потому считалось зазорным обучать немецкому. Потому так и смеялись над «Майне пуппен», что в те годы немецкая речь, особенно в семьях, где были погибшие, сделалась противной слуху. Ее хотелось осмеять, унизить.
К тому же тетя Сима считала вздором и блажью моих родителей «все это интеллигентское воспитание». «В доме хоть шаром покати, ни еды, ни одежды, заморят ребенка».
Кроме нас на этаже жило пять больших семей. Азербайджанцы, русские, армяне, евреи, украинцы, грузины — разветвленную сеть соседских отношений не смог бы распутать даже опытный резидент[4]. Мара ориентировалась в них прекрасно.
«Шпионила» Мара на нашей огромной кухне. Выведывая очередные новости, она не забывала заглядывать в кастрюли. Мара сообщала мне, у кого намечается «вкусненькое», и мы с ней, под предлогом телевизора, наведывались к соседям на ужин. В особенной чести тогда были сосиски. И если тетя Надя с дядей Сеней их варили (а они все делали сообща, толкались вдвоем на кухне, к неудовольствию соседей), то мы с Марой являлись к ним в гости вовремя. Сосиски еще не успевали остыть.
Я уже говорила — укоры совести жгли меня после, в одиночестве. И как-то я с ним справлялась. Зато без Мары не одолеть бы мне ни одну из тех преград, что расставляет судьба.
