Ирвин Ялом - Психотерапевтические истории. Хроники исцеления
17 марта
Доктор Ялом
На прошлой неделе мы не встречались. Джинни начала занятие с рассказа о том, что она провела прошлую среду (обычный день наших встреч) с друзьями. Ее подруга, только что прошедшая длительный курс изменения поведения, потратила пять часов на работу с Джинни. У Джинни осталось чувство, что эта девушка ее чуть не придушила. Я почувствовал — она намекает на то, что я уже придушил ее. Мы вернулись к знакомой теме, т. е. неспособности Джинни выражать гнев. Полагаю, для нас обоих становится все более ясным, что это основная область конфликта. Также выяснилось, что, как только для нее приближается момент выразить гнев, она ударяется в слезы. В течение недели так было несколько раз. Я сказал ей, что, по-моему, ее поведение вполне объяснимо. Допустим, она накопила в себе такое количество ярости, что ей приходится быть очень осторожной и не допускать ее утечки. Ей это, кажется, ни о чем не сказало. Но она стала понемногу говорить о своей «мелкой зависти, мелочной раздражительности, приступах гнева» по отношению к людям. Она выражает их очень неохотно и трогательно неэффективным способом. Например, Джинни рассердилась на девушку, которая пять часов работала над ней, и в отместку не сказала ей, что получила открытку от их общей подруги. В ином случае она бы сказала ей сразу, но в этот раз передала ей весточку только сутки спустя. Затем она призналась в чувстве безнадежности и поинтересовалась, изменится ли она вообще когда-нибудь. Я спросил, что она понимает под «изменением». Она считает, что изменение — это процесс, в ходе которого она станет такой заметной и станет выдавать такие радикальные заявления, что должна превратиться в совершенно другого человека, и это, конечно, ее пугает.
В этом месте она сказала, что чувствует за собой определенную вину за то, что предоставляет мне такие дрянные отчеты. На что я ей сказал, что, раз она не хочет чувствовать себя виноватой, пусть пишет отчеты получше. Она это, конечно, знает, но хочет услышать от меня, как я ее наказываю. Я поинтересовался относительно того скрытого мира, в котором, по ее словам, она пишет. Что там слышно? Что там происходит? О чем она в моем кабинете не говорит? Она стала рассказывать о своих сексуальных чувствах, о том, что, попадая в них, она начинает возбуждаться, и это чувство немного отличается от обычного возбуждения взрослого человека. Каким-то образом и меня оно касалось, но она никак не могла заставить себя сказать об этом, как и не могла допустить каких-либо сексуальных фантазий в отношении меня, поскольку это ее сильно смущает. Я считаю, что с моей стороны будет очень несправедливо ожидать от нее разговора о ее сексуальных фантазиях в отношении меня, если я не захочу рассказывать о своих фантазиях в отношении ее. В действительности я не хочу ее, но могу легко представить себе, как мне будет приятно обнять Джинни или прикоснуться к ней. Думаю, что профессионализм так глубоко сидит во мне, что я с трудом смогу расширить свою фантазию до сексуальных отношений с ней. Полагаю, часть вины, которую она ощущает, является результатом неравенства отношений, когда я ожидаю от нее откровений насчет ее фантазий, а своими не делюсь. Так что в определенном смысле этот стыд ожидаем, и я был несправедлив, требуя от нее откровенности. Джинни продолжает вкрадчиво добиваться, чтобы так или иначе я давил на нее посильнее, что мне следует предпринять нечто более драматичное. Иногда у меня возникает мысль, что действительно хороший врач сказал бы Джинни, что у нее осталось три месяца на перемены или лечение закончится. Интересно, не потому ли я не использую наши отношения как точку опоры для требования изменений, что мне очень нравится Джинни и работа с ней? Сдерживаю ли я ее прогресс тем, что не становлюсь жестким или «лечебным»?
17 марта
Джинни
У меня такое впечатление, что я слишком много говорила. Я пришла вся навздрюченная. В моих снах я была любимой женщиной со множеством связей и от этого после пробуждения была счастливой, удовлетворенной и агрессивной. Когда вы опоздали на занятие на пять минут, я стала злиться, потому что мне надо было увидеть вас, я не хотела уходить. И я нафантазировала, что вы ушли на ланч, почти забыв про меня, и оставили сообщение, чтобы я пришла завтра. Я велела себе (помня, что мне нельзя сердиться, так как это вы делаете мне одолжение, а не я вам) забыть об этом, что я просто приду на следующей неделе. Видите, у меня вырабатываются эмоции, но они все вытекают из фантазий или превращаются в фантазии.
Ну, ладно, я рада, что, по крайней мере, говорила в вашем кабинете. Как часто вы говорите «Я вас не понимаю» обычно в тот момент, когда я начинаю выдавать какую-нибудь бессмыслицу — несу разную ерунду, вспоминаю прошлое на основании своих фантазий. Как в тот раз, когда я сказала, что чувствую себя сорокапятилетней женщиной и для меня все кончено.
Когда я рассказала вам о Еве, которая учила меня более откровенно излагать свои чувства в беседе, а не просто полагаться на впечатления и приколы, я не проанализировала эмоции, нахлынувшие на меня в тот день. (Вот видите, я думала, что оказывалась в ловушке только в вашем присутствии, что я не всем делюсь только с вами и иногда — с Карлом. Но потом я обнаружила, что так же поступаю и со своими лучшими друзьями — и получила за это.) Не могу передать вам, как это меня обеспокоило. Но, может, это и есть моя ошибка в терапии — полагать, что я должна воспроизвести все, что пережила, или ощутить то, что должна была бы пережить. Воспроизводить случившееся дословно, не снимая напряжения. Полагаю, что, как правило, ни вам, ни себе я не рассказываю все как на духу. У меня накопился целый музей ценных эмоций, а я передаю все свои чувства лишь только нескольким редким экспонатам, вместо того чтобы позволить им свободно течь или меняться.
Тот самый первый раз, когда я заговорила с вами, три года назад, был самым прекрасным моментом. (Я только что закончила интенсивную терапию и потихоньку лишалась иллюзий.) С той поры мои эмоции, кажется, ушли от той живости, с которой я искренне и уязвимо общалась с вами. Отлечившись перед зеркалами[8] в ходе групповой терапии в течение двух лет, сейчас с вами я всегда застенчива. Я скорее вижу свой образ, чем просто себя ощущаю. Чувствую себя какой-то вялой, будто меня освистали. Все, что я говорю, обычно обдумано заранее или просто какая-нибудь ерунда. Так или иначе, думаю, я не выискиваю новые источники. В большинстве случаев я себя не удивляю, уверена, что и вас тоже. От этого я злюсь на вас, но еще больше на себя. Это именно я перекрыла течение, позволив чувствам просачиваться лишь понемногу. И когда это происходит, я, как и вы, смотрю на этот ручеек, пока он не пересохнет. Я не знаю, что сделало меня такой застенчивой. Может, частично причина в том, что я смотрю на себя очень строгими глазами Карла.
Я освобождаюсь от этой застенчивости — когда веселюсь с Карлом или друзьями или когда вы задаете правильный вопрос. Тогда я подключаюсь к процессу и не задумываюсь над каждым ответом или действием. Я тогда многое пропускаю, но лучше чувствую и обычно меньше запоминаю. Очищаюсь. Этот период и переживания по его поводу, кажется, наконец-то заканчиваются, и без отрицательных последствий.
В ходе лечения я не могу восторгаться вашей реакцией на мои контролируемые ответы. Я не предоставляю для вас личности, с которой можно работать. По крайней мере, на данный момент я понимаю это именно так. Даже когда я чувствую по-другому, фиксируется только другой, критический образ. Когда я нервничаю так, как сегодня, он выглядит, как прыгающая телевизионная картинка. Та же заезженная мыльная опера, только изображение не постоянное.
Может, эта фантазия о занятии любовью с одновременным разговором также является фантазией о терапии. О том, что вы уговорите меня уступить, освободиться, дать свободу другим чувствам, кроме чувства поражения. Обычно, когда вы спрашиваете: «Что вы чувствуете по отношению ко мне?» — у меня начинается скоротечный утомительный мыслительный процесс — ну вот опять он пытается заставить меня признаться в моих эротических фантазиях по его поводу. Ну, ничего (быстрый ответ). Но сегодня, когда вы это произнесли, я стала размышлять, позволила себе пофантазировать, и таких чувств у меня не возникло. Хотя они и протекали свободно, а не представляли то, что крепко засело у меня в мозгу.
Я, кажется, больше всего настороже во время терапевтических сеансов, чем когда-либо еще. Хотя и знаю, что вы были бы счастливы, если бы я стала вести себя немного по-другому. Но этого я не делаю.
Мое чувство частичного поражения способно вас обмануть, и вы не порицаете меня. У меня есть сценический опыт, и внешне мое лицо и тело находятся там, где я хочу. Они нарабатывают внешность, дублируют душевное равновесие и силу. Хотя хороших ощущений мне это не дает. Тем не менее после терапии я обычно более способна выразить свою агрессию в виде реакции на свою позу.
