Джеймс Хиллман - Самоубийство и душа
Анализ по мере своего развития продвигается внутрь, от истории болезни к истории души, то есть исследует комплексы, в большей степени для поиска их архетипических значений, чем для выяснения их травматической истории. История души высвобождается из плена при отделении ее от помутнений рассудка, описанных в истории болезни. Ближайшие родственники, например, становятся реальными людьми, какими они к тому же и являются, людьми, не искаженными внутренними значениями, носителями которых их принуждали быть. Новое открытие душевной истории выражается в пробуждении эмоций, фантазии и сновидения в смысле мифологической судьбоносности, пронизанной трансличностным началом и спонтанным беспричинным временем. Подобное переоткрытие души означает «излечение» от хронического отождествления души с внешними событиями, местами и людьми. По мере того как такое разделение происходит, человек перестает быть "историей болезни" или «случаем», он воспринимается как личность. История души осуществляется
тогда, когда человек проливает свет на историю своей болезни или, иными словами, когда он умирает для мира как места действия проекций. История души — это своего рода "живой некролог", где жизнь записывается с точки зрения смерти и личности придается уникальность sub specie aeternitatis.[9] По мере того как человек планирует свою смерть, он пишет собственный некролог в истории своей души.
Тот факт, что история души существует, обязывает нас рассматривать в анализе смерть человека с этой точки зрения. История болезни по-разному классифицирует гибель в автомобильной катастрофе и смерть от передозировки таблеток снотворного. Смерть вследствие болезни, в результате несчастного случая или самоубийства — различные виды смерти, если рассматривать их извне. Даже наиболее сложные и изощренные их классификации (непредумышленная, преднамеренная и организованная опосредованно) не дают четкой оценки степени вовлеченности психического в каждый вид смерти. Эти категории не дают полного представления о том, что душа — всегда медитация смерти. Во фрейдовском смысле танатос присутствует всегда; душе необходима смерть, которая пребывает в ней перманентно.
Действительно ли аналитик меньше связан с одним видом смерти, чем с другим? Является ли он более ответственным за преднамеренное самоубийство, чем за подсознательно выстроенный несчастный случай или за непредумышленное заболевание раком? Суждение аналитика о смерти независимо от того, как оно возникло, определяется степенью постижения им истории души. В его вопросах заключена попытка найти «местоположение» этой смерти относительно фундаментальных символов, этих знаков судьбы, заданной историей души. Его ответственность касается психологической подготовленности событий, их внутренней справедливости или систематики вне зависимости от того, как они выглядят извне.
С этой точки зрения пуля убийцы, случайная и неожиданная для жертвы, может содержаться внутри мифического паттерна судьбы последней с такой же вероятностью, как и обдуманное, предумышленное самоубийство, осуществленное после нескольких неудавшихся попыток. Ибо не только то, что принадлежит к личностной психодинамике истории болезни, но и то, что объяснимо с помощью систем мотиваций, может рассматриваться как справедливая или неизбежная смерть. Смерть может быть несправедливой и неправильной, например, смерть героя, ценимого коллективом товарища по работе, смерть возлюбленного, "человека на кресте", которые все же трагически оправданны. Они вписываются в определенный мифический паттерн. Мифы обеспечивают место для всего того, что неправильно, но при этом необходимо.
Мифы управляют нашей жизнью. Они руководят историей болезни исподволь, через историю души. Иррациональность, абсурдность и ужас экспериментов природы, среди которых мы пытаемся жить, поглощаются образами и мотивами мифа и каким-то образом становятся объяснимыми. Некоторые люди должны прожить всю жизнь неправильно и затем неправильно покинуть ее. Как еще иначе мы можем объяснить преступление, извращение или зло? Завораживающая напряженность такой жизни и смерти обнаруживает работу неких сил, находящихся за пределами человеческого. Миф, обеспечивающий полноправное присутствие любого вида злодейства, предлагает более объективный подход к исследованию такой жизни и смерти, чем любое изучение личностной мотивации.
Разумеется, у аналитика нет привилегированного доступа к тайнам природы. Он не способен читать зашифрованные записи и высказывать пророческие оправдания по их поводу. Однако он может deo concedente[10] с помощью своего знания истории души и мифологем, обнаженных в ней, пытаться дойти до глубины вещей, до вопросов, лежащих в основании рационально понимаемых мотивов и нравоучительных сентенций типа «правильно» или «неправильно». Рациональная мораль самой жизни всегда является вопросом, открытым для обсуждений и сомнений; есть ли тут какая-нибудь разница, когда речь идет о смерти?
С точки зрения истории души именно скрытый союз аналитика и анализанда определяет ответственность аналитика (о чем мы и будем вести речь в следующей части книги). Его ответственность распространяется так же далеко, как и само вмешательство в этот вопрос, как и его участие в истории души другой личности. Теоретически он равным образом участвует в смерти любого рода и несет не большую ответственность за самоубийство, чем за всякую другую смерть. Аналитик не несет ответственности за сам факт самоубийства, как обычно полагают, когда говорят, что каждое самоубийство — психотерапевтическая неудача. Это означает скорее его неудачу в отношении вышеупомянутого скрытого союза в двух возможных вариантах: либо аналитик не был в него вовлечен вовсе, либо не осознавал своей вовлеченности. Следует удерживать такое положение, когда одна нога находится внутри, а другая — снаружи. Если обе ноги снаружи, то это невмешательство и невовлеченность; обе ноги внутри — ответственность, которая не осознается. Мы не несем ответственности за жизнь и смерть других; жизнь и смерть каждого человека принадлежат ему одному. Но мы несем ответственность за свою вовлеченность, за свое участие. И слова Джона Донна: "А потому никогда не спрашивай, по ком звонит колокол; он звонит по тебе" — становятся идеальным принципом в аналитической установке.
Так как история болезни всегда заканчивается в связи со смертью, она не может быть рассказана полностью. Она ограничена временем. В ней нет продолжения. Но, кажется, душа обладает элементами предчувствия и трансцендентности. Ибо для души все происходит так, как если бы смерть и даже способ и момент вхождения в нее не имели никакого отношения к ней, почти так, как если бы для истории души смерть не существовала вообще.
Отсюда начинается ответ на вопрос о самоубийстве для аналитика, не имеющего медицинского образования. Здесь аналитическая точка зрения тоже не совпадает с медицинской. Точка зрения врача связана с борьбой со смертью, с продолжением жизни и поддержанием надежды. Жизнь тела для него превыше всего, и, следовательно, медицинская реакция заключается в спасении жизни путем ее продления. История болезни должна сохраняться открытой как можно дольше. Аналитик-врач обязан в силу своего образования и традиции рассматривать в первую очередь органическую смерть, ставящую символическую смерть и смертное переживание позади себя. Но когда аналитик-врач придает больший вес физическому, нежели психологическому, он подтачивает свою собственную аналитическую позицию. Он недооценивает душу как главную реальность для анализа и уделяет большее внимание телу. Другими словами, до тех пор, пока медицинский анализ не перейдет за границы, установленные медициной, он не сможет вступить в пределы анализа. Во имя спасения жизни он должен пренебречь душой. Это уже не аналитическая психотерапия, а медицина.
Когда аналитик ставит органическую смерть на первое место, он во многих отношениях поступает не психологически. Во-первых, он утрачивает индивидуальное отношение к этой проблеме, и его одолевает коллективный ужас смерти, воздействующий на него через анализанда. Таким образом, он укрепляет беспокойство анализанда и помогает ему вытеснить смерть из сознательной сферы. Подобное воздействие вносит свой вклад в невроз пациента. Искренняя попытка противостоять любому возникающему препятствию внезапно блокируется. Если аналитик предпочитает символическую смерть органической, считая первую из них более безопасной, тем самым он убеждает пациента, что разработал свое отношение к смерти психической, но все еще привержен коллективному мнению о телесной смерти. Ранними признаками уступки коллективному ужасу смерти являются прерывание индивидуальных консультаций и помещение пациента в психиатрическую больницу, иными словами, в коллектив. Когда аналитик поступает таким образом, он отставляет в сторону психологическую точку зрения и, следовательно, утрачивает контакт с душой пациента. Однако именно потеря души, а не потеря жизни должна наиболее ужасать его. Вдобавок он совершает логическую ошибку, отождествляя вид переживания с самим переживанием. Ему не удается сохранить ясное представление о внутреннем и внешнем.
